Наоми Кляйн - Доктрина шока
Наконец, после того как он провел нескольких десятков лет в интеллектуальной пустыне, наступили 80-е годы — эпоха правления Маргарет Тэтчер (она называла Фридмана «интеллектуальным борцом за свободу») и Рональда Рейгана (который, как заметили, носил с собой манифест Фридмана «Капитализм и свобода» во время предвыборной борьбы за президентский пост)42. Появились политические лидеры, готовые реализовать идею неограниченного рынка в реальном мире. По официальной версии, после того как Рейган и Тэтчер мирно и демократически дали волю рынкам в своих странах, это обернулось такой свободой и процветанием, что, когда началось падение диктатур от Манилы до Берлина, массы потребовали рейганомики наряду с бигмаком.
Когда в итоге распался Советский Союз, жители «империи зла» с радостью присоединились к революции Фридмана, как и коммунисты Китая, превратившиеся в капиталистов. Это означало, что уже ничто не преграждало дороги подлинному глобальному свободному рынку, при котором освобожденные корпорации не только получили свободу в своих странах, но и могут теперь беспрепятственно пересекать границы, чтобы вокруг них расцветало благоденствие по всему миру. Возник двойной консенсус относительно общественного строя: политических лидеров необходимо избирать, а экономика должна жить по законам Фридмана. Это был, по словам Фрэнсиса Фукуямы, «конец истории» — «конечная точка идеологической эволюции человечества»43. Когда Фридман умер, журнал Fortune написал, что «он живо чувствовал ход истории»; Конгресс США принял решение объявить Фридмана «одним из величайших в мире борцов за свободу, и не только в сфере экономики, но и во всем»; губернатор Калифорнии Арнольд Шварценеггер объявил 29 января 2007 года Днем Милтона Фридмана для всего штата, и этому примеру последовали некоторые другие города и поселки. Wall Street Journal кратко выразил эту «причесанную» версию истории в своем заголовке: «Человек свободы»44.
Эта книга бросает вызов основному и нежно любимому утверждению официальной истории, что триумф свободного от постороннего вмешательства капитализма был рожден из импульса свободы, что неограниченный свободный рынок идет рука об руку с демократией. Вместо этого я намерена показать, что такой фундаменталистской форме капитализма постоянно сопутствовало самое грубое принуждение, направленное как на общественный политический организм, так и на тела бесчисленного множества людей. История современного свободного рынка, которая, если выражаться точнее, представляет собой становление корпоративизма, написана при помощи шока.
Ставки в этой игре высоки. Альянсы корпораций готовы устранить последние преграды: закрытую нефтяную экономику арабского мира и те сферы западной экономики, которые долгое время были защищены от погони за прибылью, в частности ликвидация последствий катастроф и содержание армий. Поскольку не видно хотя бы и лицемерных попыток добиться согласия общества на приватизацию таких важных функций, будь то внутри страны или за границей, чтобы достичь этой цели, понадобятся рост насилия и еще более опустошительные катастрофы. Но ввиду того что решающая роль шока и кризисов столь успешно заретуширована в официальной истории становления свободного рынка, экстремистские тактики, применяемые в Ираке и Новом Орлеане, часто ошибочно принимают за отдельные случаи некомпетентности или кумовства Белого дома в период правления Буша. Но фактически деяния Буша представляют собой крайне жестокую и тщательно разработанную кульминацию полувековой борьбы за тотальное высвобождение корпораций из-под власти государства.
Любая попытка заявить, что именно идеология повинна в преступлениях ее приверженцев, требует огромной осторожности. Слишком легко думать, что люди, с которыми мы не согласны, не просто ошибаются, но являются приверженцами тирании, фашизма или геноцида. И тем не менее некоторые идеологии опасны для общества, и эту опасность следует распознать. Это закрытые фундаменталистские доктрины, которые не могут сосуществовать с другими мировоззрениями; их последователи сетуют по поводу разнообразия мнений и требуют полной свободы для практической реализации своей «совершенной системы». Мир в его нынешнем виде должен быть опустошен, чтобы освободить место для их «чистого» сознания. Укорененная в библейских образах Великого потопа и ужасающего огня, такая логика неизбежно ведет к насилию. Идеологии, которые жаждут недостижимого состояния «чистого листа», чего можно достичь лишь в результате катастрофы, относятся к весьма опасным.
Обычно именно крайне экстремистские религиозные или расистские идеи требовали стереть с лица земли целые народы и культуры, чтобы реализовать на практике свое безупречное мировоззрение. После падения Советского Союза многие люди узнали о величайших преступлениях, совершенных во имя коммунизма. Советские архивы открылись для исследователей, которые подсчитывали погибших — в результате искусственного голода, трудовых лагерей или убийств. Это породило горячие споры по всему миру о том, насколько совершенные зверства объясняются идеологией, а не ее искажениями со стороны приверженцев, таких как Сталин, Чаушеску, Мао и Пол Пот.
«Именно воплотившийся коммунизм породил массовые репрессии, которые нашли свое высшее выражение в царстве террора, поддерживаемом государством, — пишет Стефан Куртуа, соавтор вызывающей споры "Черной книги коммунизма". — Неужели идеология тут совершенно безгрешна?»45 Разумеется, это не так. Из этого не следует, что любая форма коммунизма неизбежно влечет за собой геноцид, как радостно провозглашают некоторые, но именно интерпретация коммунистической теории — доктринерская, авторитарная и ненавидящая плюрализм — породила сталинские чистки и лагеря перевоспитания Мао. Авторитарный коммунизм навсегда запятнал себя позором в своих реальных лабораториях — и таковым должен остаться.
Но что можно сказать о современном крестовом походе за освобождение мировых рынков? Военные перевороты, войны и кровавые бойни, в результате которых устанавливаются благоприятные для корпораций режимы, никогда не рассматривались как преступления капитализма, их приписывали экстремизму ретивых диктаторов, горячим сражениям на фронтах холодной войны, а теперь — войне с терроризмом. И когда самых горячих противников корпоративной экономической модели систематически устраняют, будь то Аргентина 70-х или Ирак сегодня, эти жестокие меры воспринимают как часть грязного сражения против коммунизма или терроризма — но никогда как часть борьбы за продвижение чистого капитализма.
Я не утверждаю, что все формы рыночной экономики несут в себе жестокость. Теоретически может существовать рыночная экономика, которая обходится без насилия и не требует подобной идеологической чистоты. Свободный рынок товаров массового потребления может сосуществовать с бесплатной системой здравоохранения, государственными школами, крупными сегментами экономики, например в виде национальной нефтяной компании, находящимися в руках государства. Равно можно требовать, чтобы корпорации достойно оплачивали труд и уважали право работников создавать профсоюзы, а государство взимало налоги и перераспределяло богатства, сглаживая жесткое неравенство, характерное для общества при корпоративизме. Однако рынок нельзя создать на основе фундаментализма.
После Великой депрессии Кейнс предложил именно такую смешанную модель регулируемой экономики, и этот переворот в государственной политике породил «Новый курс» и повлек за собой подобные преобразования по всему миру. Именно против такой системы компромиссов, сдержек и противовесов была направлена контрреволюция Фридмана, которая методично разрушала эту систему в одной стране за другой. И в этом аспекте вариант капитализма от чикагской школы действительно имеет нечто общее с опасными идеологиями: это характерное стремление к недостижимой чистоте, к «чистому листу», с которого можно начать созидание образцового общества.
Это стремление к богоподобной власти над всем творением прекрасно объясняет, почему идеологов свободного рынка так сильно привлекают кризисы и катастрофы. Реальность без апокалиптических событий просто неприемлема для их амбиций. На протяжении 35 лет контрреволюцию Фридмана вдохновляли свобода и возможности, доступные только в периоды катастрофических перемен — когда люди с их неизменными привычками и устойчивыми требованиями отбрасываются в сторону, — в те моменты, когда демократия кажется практически неосуществимой.
Адепты доктрины шока убеждены, что только великие катаклизмы — потоп, война, террористический акт — могут создать широкое и чистое полотно, которое им так необходимо. Именно в такие моменты, когда нам психологически и физически не за что держаться, мы становимся особенно податливыми. И эти художники берут подготовленный материал в свои руки и начинают работу по переделке мира.
