Джон Кампфнер - Свобода на продажу: как мы разбогатели - и лишились независимости
В отличие от многих других наций, американцы не становились жертвами террористических актов у себя дома. Дерзость воздушных атак на Нью–Йорк и Пентагон, а также масштаб разрушений усугублялись осознанием того, что это произошло на американской земле. Чувство уязвимости и страха сохранялось довольно долго. Через неделю после событий 11 сентября в Конгресс и редакции нескольких СМИ пришли письма, содержащие споры сибирской язвы. Это привело к гибели пяти человек. Понадобилось время, чтобы установить преступника и его мотив. Чувство, что «произойти может все, что угодно», усилилось в ноябре, когда самолет «Америкэн эрлайнс» рухнул в залив Джамайка–Бей в нью–йоркском районе Куинс. Все 260 человек на борту и еще пятеро на земле погибли. Хотя власти сделали заявление, что версия о теракте не подтвердилась, эта катастрофа способствовала распространению паники.
В эти ужасные недели после 11 сентября мировые лидеры, первым среди которых оказался Владимир Путин, выстроились в очередь, чтобы предложить Бушу помощь. Заявление Буша о том, что Соединенные Штаты находятся в состоянии войны, и его обещание сделать все, что потребуется, нашли отклик в стране и во всем мире. Полномочия, которыми располагали спецслужбы единственной мировой супердержавы, оказались, мягко говоря, недостаточными. Небольшая группа исламистов ввергла в смятение целую нацию. Америка, ее президент и государственные институты обнаружили свою слабость, которая ведет к унижению, а унижение — к неповиновению. Буш изменил стратегию. Он пересмотрел концепцию театра военных действий, объявив, что отныне он находится в самой стране, а не за ее пределами. Это потребовало полной мобилизации ресурсов США и активной поддержки граждан. Ограничение свобод могло быть оправдано как законный шаг, направленный на укрепление национальной обороны. Некоторые из этих ограничений проявились весьма явно: например, были усилены меры безопасности в аэропортах и общественных зданиях. Другие шаги были незаметнее, и касались они сути политэкономии страны и структур ее общества. То, чему учили в школах и университетах, люди, которых выбирали, тексты, которые печатались, — все должно было рассматриваться через призму патриотизма и угрозы нации. Голливуд, попав под давление Белого дома, вынужден был начать съемку патриотических фильмов.
Двадцать шестого октября 2001 года обе палаты Конгресса приняли закон, который резко изменил баланс между гарантиями свободы и мерами безопасности в США. «Патриотический акт»[38] был принят по существу без обсуждения. Большинство законодателей заявили впоследствии, что у них не было времени прочитать 342–страничный документ. Почти наверняка они не передумали бы, даже если бы прочитали документ. Настойчивые требования жесткого курса звучали настолько громко, что подавляющее большинство почти безропотно поддержало принятие закона. Закон дал властям право на административное задержание лиц, не имеющих американского гражданства, на неопределенный срок. Он дал новое определение инакомыслию, подразумевая, что противники «войны с терроризмом» не просто являются пособниками террористов, но и сами могут быть террористами. Между сбором разведывательных данных, политической слежкой и обеспечением правопорядка намеренно не было установлено четких границ.
Буш использовал момент (так поступило бы большинство политиков в его положении), чтобы навязать свою программу действий. Его распоряжение о тайном надзоре за американскими гражданами было настолько секретным, что о нем не подозревали многие сотрудники ЦРУ и ФБР. Любые спецслужбы имели право запрашивать у интернет- провайдеров и финансовых учреждений персональные данные их клиентов без предварительного или последующего одобрения этих шагов судом. Подписка о неразглашении не позволяла кому бы то ни было рассказывать о том, что такие инструкции когда‑либо давались. Журналистам из газеты «Нью–Йорк таймс» понадобилось три года, чтобы узнать об этих фактах. Когда же они получили достоверную информацию, им так не хотелось быть обвиненными в антиамериканской деятельности, что еще год они воздерживались от публикации.
Распространение влияния спецслужб на все сферы жизни общества оказалось важнее ограничения конкретных прав граждан: оно подтолкнуло к политическим репрессиям. Оппозиция в любой форме рассматривалась как направленная на срыв «военных действий». Недовольных изображали опасными элементами или предателями. Пример подал генпрокурор Джон Эшкрофт, который заявил, выступая в Сенате, что конституционные права могут быть использованы «как оружие для убийства американцев»:
Террористы используют нашу открытость в своих интересах… Мы ведем войну с врагом, который использует права личности во зло так же, как он использует авиалайнеры — как оружие, которым он убивает американцев. Мы ответили пересмотром задач Министерства юстиции. Защита нашей страны и ее граждан от террористических атак — это сейчас наша первостепенная и важнейшая цель.
Возникли всякого рода непонятные группы, например «Американцы за победу над терроризмом», которые покупали целые рекламные полосы в «Нью–Йорк таймс», чтобы напугать сограждан внутренними и внешними угрозами. Линн Чейни, жена вице–президента, осудила ученых с либеральными и левыми взглядами как «слабое звено» в войне с терроризмом.
Только те, кто был безразличен к общественному мнению или неуязвим в отношении работы или карьеры, позволяли себе критиковать статус–кво. В мире часто указывают на Ноама Хомски как на пример свободы общественной дискуссии в американском обществе. Однако Хомски и подобные ему лишь доказывают ее слабость: это небольшая группа, которую с завидным постоянством поддерживает лишь горстка сторонников и чьи выступления редко привлекают внимание крупных СМИ. Но некоторые их слова получили широкий резонанс в обществе. Когда менее чем через две недели после 11 сентября Сьюзан Зонтаг заявила в «Нью–Йорке- ре», что они стали «следствием собственных американских альянсов и действий», ее сочли «ненавистницей Америки», «моральной идиоткой» и «предательницей», заслуживающей изгнания в пустыню, чтобы никогда больше не слышать ее. Бывший мэр Нью–Йорка Эдвард Кох сказал, что Зонтаг должна «попасть в девятый круг ада за ее возмутительные нападки на Израиль». Такого рода атаки являются частью того, что на военном жаргоне называется «демонстрационным эффектом».
Реакция на события 11 сентября оказалась гораздо глубже, чем обсуждение только проблем безопасности. Она затрагивала весь политический дискурс. В течение нескольких предыдущих лет основными вопросами, оживлявшими политическую жизнь Америки, были глобализация и роль международных институтов в навязывании другим странам ультра–неолиберальной политики («Вашингтонского консенсуса»). Бунты в Сиэтле в 1999 году и в Генуе в 2001 году стали наиболее заметными вехами общественной дискуссии о неравенстве и экономических моделях. Международные социальные форумы дали первое представление об альтернативных институтах. Сразу после терактов такое расхождение во мнениях стало рассматриваться как опасное. Журнал «Нью рипаблик» привлек внимание к этой тенденции, объявив, что любой, принимающий участие в акциях протеста против Международного валютного фонда и Всемирного банка (они планировались задолго до сентябрьских событий), «действует заодно с террористами». Представители ряда известных неправительственных организаций не вышли на этот марш. По крайней мере в США эти движения были вынуждены занять более сдержанную позицию.
Законодательство явилось наиболее важным рычагом воздействия на изменение баланса между безопасностью и свободой. Но этот путь мог стать эффективным только лишь при активной поддержке общества. На журналистов, законодателей и судей, так же как и на всех американцев, оказала большое влияние атмосфера, сложившаяся в тот момент в обществе. Они отказались от критики, поскольку этого требовал от них патриотический долг. Многие либералы, желая того или нет, подписались под ограничениями свобод, о чем сообщила пресса. Всего через месяц после заявления Эшкрофта Майкл Кинсли написал основополагающую статью о самоцензуре после 11 сентября:
Почти никто не возражает. Трудно возражать против ключевого утверждения, что виновники преступления, такого чудовищного, как нападение 11 сентября, — подходящие цели для американской военной и дипломатической мощи.
Но публикации в прессе превратились в «беспрецедентный поток патриотических разглагольствований и чепухи».
Джон Эшкрофт может расслабиться, поскольку люди прислушивались к своему «внутреннему Эшкрофту». Я совершенно в этом уверен, поскольку я — один из них. Как автор и редактор после 11 сентября я достаточно часто подвергаю себя и других цензуре. Под «цензурой» я имею в виду решение не писать или не публиковать какие‑то вещи по причинам, отличным от моего суждения об их сути. По каким причинам? Иногда это было искреннее чувство, что обыкновенно уместное замечание неприемлемо в данный чрезвычайный момент. Иногда это уважение к читателям, которые могут считать по–другому, чем я. Но иногда это просто трусость.
