Александр Горянин - Россия. История успеха. Перед потопом
Впечатляет сцена, где бунинский герой читает Ростовцеву стихи. «Я читал Никитина: «Под большим шатром голубыхнебес, вижу, даль степей расстилается… " Это было широкое и восторженное описание великого простора, великих и разнообразных богатств, сил и дел России. И когда я доходил до гордого и радостного конца, до разрешенья этого описания: «Это ты, моя Русь державная, моя родина православная!», – Ростовцев сжимал челюсти и бледнел. «Да, вот это стихи!» – говорил он, открывая глаза, стараясь быть спокойным». Ростовцев и миллионы таких, как он, старались, но не могли спокойно слышать подобное.
Бунин считает своим долгом внести ясность: «Не очень святы были» эти люди, «но ведь были же у них и достоинства. А что до гордости Россией и всем русским, то ее было даже в излишестве». Они испытывали сильнейшее душевное волнение, «говоря про Скобелева, про Черняева, про царя-освободителя, слушая в соборе из громовых уст златовласого и златоризного диакона поминовение «благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя нашего Александра Александровича», – почти с ужасом прозревая вдруг, над каким действительно необъятным царством всяческих стран, племен, народов, над какими несметными богатствами земли и силами жизни, «мирного и благоденственного жития», высится русская корона». Когда народ непоколебимо уверен в своей стране, ему не страшны никакие трудности.
Но прошло каких-то тридцать лет, и пришлось задаваться совсем другим вопросом. «Куда она [эта гордость. – А. Г.] девалась позже, когда Россия гибла? – спрашивает Бунин. – Как не отстояли мы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы, казалось, были так уверены?» Бунин описывает здесь настроения 80-х и 90-х гг. XIX в. (он жил в Ельце 1881–1885 гг., поминовение «государя Александра Александровича» – это 1894 г. и последующие годы), но, судя по множеству свидетельств, эти настроения держались вплоть до Первой мировой войны.
Их не вполне поколебала даже неудачная Русско-японская война, ибо велась она, по народному ощущению, как-то вполсилы и страшно далеко, в Маньчжурии, на чужой земле. Мол, если бы Россия сильно захотела, напряглась, от японцев бы мокрое место осталось. Надоело – вот и бросили эту войну, не стали вести дальше. Неважно, так это или нет, речь о преобладавшем настроении, хотя, разумеется, присутствовали и досада, и горечь, и разочарование.
Выдающимся достижением своего времени стала прокладка железной дороги от Урала до Тихого океана. По своему значению она вполне сопоставима с высадкой человека на Луне. Достаточно сказать, что второго полноценного широтного пересечения Азии нет и по сей день. Российскую историю вполне можно делить на время до дороги и время с дорогой. Дорога стянула великую страну в единое целое, консолидировала ее, спасла от распада в страшное пятилетие 1917–1922 гг.
Если сравнить историю ее строительства (Транссиб был заложен в 1891 г., а уже через десять лет, в 1901-м, пошли поезда Петербург – Владивосток; северная дуга Чита – Хабаровск построена в 1908–1916 гг.) с той тягомотиной, в какую вылилась прокладка вдвое более короткого БАМа (строительство велось с перерывами в 1932–1951 гг., возобновлено в 1974-м и закончено лишь в ноябре 2003 г., с пуском Северо-Муйского тоннеля), да еще с поправкой на технический прогресс за столетие, то в связи с этим примером напрашивается вывод, что советская созидательная энергия оказалась чуть ли не вдесятеро слабее имперской[138].
Нельзя, разумеется, утверждать, что позитивный дух пронизывал в ушедшей России всё и вся, так не бывает нигде. Как в любом обществе, было полно социально ущемленных. Задним числом видно, что стремительное капиталистическое развитие выкидывало на обочину очень многих. В крупных городах появлялось все больше опасных хулиганов, особенно страдал от этого Петербург. Социологи утверждают, что, когда число людей, считающих, что терять им нечего, достигает 5 %, это очень опасный уровень. Россия кануна Первой мировой войны, видимо, подошла к этому уровню: 5 % населения в то время – это примерно 7 млн человек, огромное количество. Очень важным, а может быть, и роковым фактором в судьбе страны стал тот факт, что революционные «радетели» за крестьян и рабочих неутомимо убеждали их, что положение народа беспрерывно ухудшается. Когда ожидания простых людей завышены, их потребности растут быстрее доходов, «в такой ситуации субъективные ощущения противоречат объективному состоянию вещей»[139], но объективное – это некая статистическая абстракция, человек же, особенно простой, верит лишь своим ощущениям. Для него они – единственная реальность.
Положительный, казалось бы, фактор – высокая самооценка нации – оказал ей в судьбоносный миг дурную услугу. Воистину, иногда стране полезно быть менее уверенной в себе. Всеобщая вера в русскую силу и несокрушимость, бесспорно, оказывала давление на действия людей, принимавших решение о вступлении России в войну 1914 г. Эти настроения били через край. Буквально каждый мемуарист, описывающий день объявления войны, вспоминает тысячные толпы на улицах русских городов, их ликование при вести, что Россия твердо решила защитить православную Сербию от «австрийской и тевтонской расправы». Сомневающиеся и пессимисты так себя не ведут.
3. Поиски компромата на «царизм»
Уже 4 марта 1917 г. – т. е. немедленно после победы Февральской революции – была учреждена «Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц, как гражданских, так и военного и морского ведомств». Предвзятость комиссии видна уже в ее названии, подразумевавшем обязательное наличие противозаконных действий. В комиссию вошли юристы и общественные деятели антимонархической ориентации. Ее члены видели свою задачу в том, чтобы выявить закулисную сторону свергнутой власти, подготовить материалы для привлечения к суду всей верхушки имперской России, начиная с царя. Главе комиссии, присяжному поверенному Н. К. Муравьеву, были даны права и полномочия товарища (заместителя) министра юстиции.
Комиссия могла производить следственные действия, заключать под стражу, получать любую информацию из государственных, общественных и частных учреждений. Она проделала, можно сказать, исполинскую работу – в частности, были допрошены около ста высших должностных лиц империи, в том числе четыре бывших премьера, четыре министра внутренних дел, сенаторы, генералы, губернаторы, политические, общественные деятели и т. д. Часть допросов велась в тюремных помещениях Петропавловской крепости. На комиссию сильно давили левые общественные организации, требовавшие скорейшего суда над бывшим императором. А некоторые, начитавшиеся английской и французской истории, добавляли: «И казни, непременно казни».
Комиссии требовались доказательства, что наверху царила, во-первых, «измена», а во-вторых – коррупция. Доказательств не было. Муравьев вынужденно лукавил перед прессой, заявляя, что «найдено много бумаг, изобличающих бывшего царя и царицу» (он не терял надежды таковые найти), а выступая 17(30) июня 1917 г. с докладом о работе ЧСК на Первом всероссийском съезде рабочих и солдатских депутатов, он даже заявил, что «вся деятельность правительственной власти старого режима, с точки зрения существовавших тогда законов, оказывается нарушавшей этот закон». Но реально предъявить что-либо комиссия так и не сумела. Кое-как наскребли материал для суда над бывшим военным министром В. А. Сухомлиновым. Он был арестован почти за год до революции, и его дело расследовалось на протяжении 10 месяцев при старом режиме. Следователь, не найдя состава преступления, предложил освободить бывшего министра. «Но тут на дыбы Муравьев и все остальные: «Как освободить?! Да вы хотите на нас навлечь негодование народа…» Условия защиты неблагоприятны – кругом подвывает толпа: «Распни их», а толпа теперь – хозяин» [140]. Сухомлинов был осужден на «вечную каторгу» лишь потому, что оправдать его было «политически невозможно». Не было выявлено ни «измены», ни доказательств того, будто вокруг царицы группировалась прогерманская «придворная партия» (Штюрмер, Щегловитов, Протопопов), а сама она как-то воздействовала на военные решения царя. Не обнаружилось и следов влияния Распутина. Да, за стенами дворца Распутин изображал могущество, торговал им, требовал отступного и т. д. Ошибка царской семьи была в том, что она пренебрегла компрометирующими ее слухами, посчитав ниже себя обращать внимание на домыслы газетной черни. В рамках аристократических понятий и принципиального невмешательства двора в свободу прессы это было, вероятно, естественное поведение. Царская семья не порвала с Распутиным потому, что он действительно помогал несчастному царевичу Алексею, но о его влиянии на царя говорить не приходится, хотя попытки со стороны «старца» и были. Бесконечно жаль, что Николай не услышал главный совет Распутина: не ввязываться в мировую войну.
