Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - Сухбат Афлатуни
Иногда детцы всё же жалуются на отей. Что читают мало; или много, но не то; или то, но в голове у них почему-то это не остается; и вообще, непонятно, что там у них в голове.
Пока мы, взрослые мужчины и женщины, жили свои сложные жизни, работали, переживали войны и кризисы, пока тянули свои нитки и лямки – вдруг выросло новое поколение детей, наших с вами. Им сейчас по 12, 13, 14 лет. […] Для них весь наш возлюбленный и горячекровавый ХХ век – дела прошлые, давнишние, никакого отношения не имеющие к настоящему моменту. […] Мы про них ничего не знаем. Что у них в головах?
Это пишет в своем ФБ (8 сентября 2019 г.) уже упомянутый Андрей Рубанов.
Это, конечно, не конфликт; это декларация о непонимании.
Конфликтовать, собственно, не с чем. Прочитывается желание такого конфликта, попытка его как-то выстроить по аналогии с прежними битвами отцов и детей, по тем же лекалам. Но они уже не работают, поэтому звучит эта жалоба красиво, но не убедительно. «Мы переживали войны…» Если не считать Афган, который еще мог каким-то образом, уже «на выдохе», коснуться поколения Рубанова (и моего), никаких войн нынешние детцы не переживали. Это, скорее, риторическая фигура, из серии: «А вот я в твоем возрасте…» Нет, ничего такого выдающегося мы в их возрасте не делали. У станков не стояли, в партизанские отряды не шли. Ну, худлита читали побольше – невелика, скажем, заслуга; да и тогдашние взрослые его тоже читали больше, чем нынешние.
Единственное отличие – и здесь Рубанов прав – наличие у «старших» прежнего, советского опыта. И то сказать – советскость этого опыта у тех, чьи детство-отрочество-юность пришлись на семидесятые-восьмидесятые, была довольно разжиженной. Для «сильной отцовской модели» – маловато.
Тем не менее запрос на тему конфликта поколений в современной прозе есть. Наиболее свежий пример – роман Александры Зайцевой «Девочке в шаре всё нипочем». Начал читать его «по службе», для премии «Электронная буква», а прочел на одном дыхании. Увы, несмотря на мой хвалебный отзыв, в длинный список премии роман не попал. Зато вошел в «лонги» «Книгуру» и премии Крапивина. Будем надеяться[164].
Ночью мы танцуем на крыше. Попасть туда несложно, всегда есть кто-то, кто впустит в подъезд. Схема проста и срабатывает без осечек. Сначала мы скромно стоим на крыльце, Будда жмет кнопки домофона, и на маленьком экране вспыхивают алые цифры. Дребезжит механическая трель, из динамика раздается: «Кто там?» Дальше мой выход. Голосом примерной девочки жалуюсь, что потеряла ключ. Щелкает замок, и мы проскальзываем в едкие запахи чужой парадной. Шумно набиваемся в тесный лифт, чуть приплясываем от нетерпения. Кабина ползет на последний этаж, поскуливает и дрожит…
Так начинается этот роман: история группы старшеклассников-неформалов из провинциального города. Спрингá, Каша, Чепчик, Джим, Будда и Никто; от лица последней и ведется повествование (ближе к концу обнаруживается, что ее зовут Алей). Постепенно, по мере вторжения «взрослой» реальности, их дружба начинает распадаться и таять… Впрочем, и «отцы» в романе оказываются не менее беззащитными. «Потому что нет никаких взрослых, не существует, – думает Никто ближе к финалу. – Всем одинаково страшно и тошно».
Время действия – конец девяностых, когда generation gap еще остро ощущался. Когда старшие как-то пытались встроиться в новую, рыночную реальность, обжиться и обуютиться в ней. А младшие отрывались на рок-концертах, панковали, танцевали на крыше и были уверены, что у них-то точно всё будет по-другому.
А может, мы торопимся с выводами, и конфликт поколений никуда из жизни не ушел – просто принял иные формы. И задача серьезной литературы – а куда же она без них, без задач? – эти новые формы почувствовать и выразить. Но пока что проза, как и мода, движется по линии «уни-эйдж». Несмотря на все эти «16+», «18+» и прочие «плюсы», она всё более безвозрастна. Что тоже неплохо; главным, как всегда, остается вопрос качества. И сохранения читателя, чтобы читали ее. И девуши и юношки, и детцы и оти…
«Дружба народов». 2019. № 11
Завершая круг
Вот и 2010-е докатились до финиша; литературный народ взялся за подведение итогов.
В «Российской газете» о них размышляет Павел Басинский; в «Эсквайре» «главные тренды и события» перечисляет Анастасия Завозова; на «Colta» методом голосования определяют «культурных героев» 2010-х; в литературе ими оказались Прилепин, Быков и Пелевин (а кто-то ожидал других?).
Само подытоживание стало в это десятилетие почти трендом. Ежегодные опросы в «Дружбе» (они, правда, еще с нулевых). Ежегодное подведение итогов на «Лиterraтуре», на «Текстуре», на «Rara Avis», на «Горьком»… Не говоря о декабрьско-январских постах в ФБ, где литблогеры дружно отчитываются о своих читательских достижениях. И опять же, подводят итоги.
Это и неплохо – сам участвую, когда зовут. Хуже другое. Еще в середине нулевых в одной из толстожурнальных дискуссий, помню, ставился вопрос, какой будет русская литература («Знамя». 2006. № 6). Сегодня о будущем не спрашивают. Живем с головой, повернутой назад.
Сложно, конечно, прогнозировать, когда подкожный запас всё тоньше и половина литературных институтов существует по принципу «нам бы день простоять да ночь продержаться». Но дело не только в этом. Сами десятые были пропитаны ретроспективизмом; прошлое – даже кровавое – вдруг сделалось понятным и симпатичным, и все страхи и ужасы переместились в будущее.
Попробую всё же кое-какие итоги подвести и кое-какие прогнозы сделать. Нет, не для всей литературы всех десятых («Вся Одесса очень велика…»). Да и о некоторых ее признаках в этих «барометрах» уже писал (о пробуждении интереса к детской литературе и жанру «производственного романа»; о востребованности литературных школ, о новой роли библиотек). Здесь – поскольку пишу это в толстом литературном журнале – сосредоточусь на том, что имеет отношение к журналам и их окрестностям. И главным образом на прозе; поэзия десятых требует особого разговора.
Бракоразводный процесс государства с современной литературой наконец завершился. Литературе выплачиваются алименты, на которые она в 2010-е худо-бедно существовала – других источников не было: международные фонды, олигархи-меценаты – всё это в основном осталось в девяностых-нулевых. Всё десятилетие исчезали проекты, существовавшие на меценатские деньги. От премии Казакова вначале – до «Русского Букера» в конце и от «Континента» вначале – до «Ариона» в конце.
