Ахмед Рушди - Шаг за черту
Жить так — значит что ни день ронять человеческое достоинство, ощущать себя униженным. Жить так — значит позволять людям, включая бывшую жену, называть тебя трусом на первых страницах газет. Эти же люди, вполне возможно, произносили бы хвалебные речи на моих похоронах. Но выжить, избежать уничтожения — значит одержать более важную победу над врагами, чем если бы я позволил себя убить. Только религиозные фанатики жаждут стать мучениками.
Мне уже сорок пять лет, а я не могу выйти из дома без разрешения. У меня нет ключей. Время от времени случается «черная полоса». Во время одной из таких «черных полос» я сменил тринадцать ночлегов за двенадцать суток. В такие времена приходишь в разлад с самим собой. В такие времена вообще перестаешь быть самим собой.
Я научился подавлять все: гнев, ожесточение. Я знаю, потом они придут. Когда все наладится. Мне придется их пережить. Но сейчас моя победа над собой и обстоятельствами состоит в том, чтобы ничто не сломило меня, ничто не вынудило потерять себя. В том, чтобы продолжать писать. Теперь нет никаких заложников. Впервые я получаю возможность защищать себя, не вызывая упреков в том, что ущемляю чьи-то интересы. Я и борюсь изо всех сил.
Я, как и все, радовался избавлению заложников в Ливане от ужасной участи. Но самые активные участники кампании по моей защите, Франсис ди Соуза и Кармел Бедфорд, поняли, что невыразимое облегчение, которое мы все испытали, когда закончилась эта кошмарная глава, само по себе представляет опасность. Возможно, люди не станут обращать внимание на того, кто утверждает, что, прошу прощения, осталась еще одна проблема. Возможно, на меня начнут смотреть как на человека, который «портит песню». С другой стороны, ходят слухи, что правительство Великобритании склонно нормализовать отношения с Ираном, а потому «дело Рушди» следует предать забвению. Что же делать? Замолчать и положиться на «дипломатию умолчания» — или продолжать высказываться?
На мой взгляд, выбора не было. Освобождение заложников наконец-то развязало мне язык. Было бы нелепо бороться за свободу речи путем молчания. Мы решили нашуметь как можно громче, чтобы продемонстрировать британскому правительству, что оно не сможет дальше игнорировать сложившуюся ситуацию, и попытаться вновь обеспечить поддержку международной общественности, объясняя людям, что фетва такого террористического государства, как Иран, угрожает не только моим, но и всеобщим интересам.
В декабре 1991 года, несколько дней спустя после освобождения американского заложника Терри Андерсена, мне наконец позволили въехать в США и выступить в Колумбийском университете на праздновании 200-летия Билля о правах. Подготовка к поездке обернулась сплошным кошмаром. За сутки до вылета я не знал, позволят ли мне поехать. Я получил разрешение на поездку в военном авиатранспорте — большая любезность, за которую я страшно благодарен. (Это должно было происходить в обстановке полной секретности, но некий британский таблоид счел возможным опубликовать об этом сообщение, обвинив меня в том, что я навлекаю опасность на Королевские военно-воздушные силы.)
Незабываемый момент отлета. Впервые за три года я вылетел за пределы Великобритании. На какой-то миг клетка показалась просторней. Потом, в Нью-Йорке, меня встретила колонна из одиннадцати машин, сопровождаемая эскортом мотоциклистов. Меня усадили в белый бронированный лимузин и на высокой скорости промчали по Манхэттену.
— Примерно так же мы бы встречали Арафата, — пояснил мне начальник колонны, в тот день носящий оперативный псевдоним «Гудзонский командир».
— А как насчет президента? — скромно поинтересовался я.
Для проезда президента они перекрыли бы побольше боковых улиц, пояснил «Командир», «но в вашем случае, как нам показалось, это привлекло бы излишнее внимание». Все это было сказано без всякой иронии. Полиция Нью-Йорка отличается предусмотрительностью, но к шуткам не склонна.
Остаток дня я провел в номере на четырнадцатом этаже в окружении по меньшей мере двадцати вооруженных полицейских. Окна были забаррикадированы пуленепробиваемыми матрасами. За дверью дежурило еще больше полицейских, мускулатурой и вооружением не уступавших самому Шварценеггеру. В этом номере у меня состоялось несколько встреч, по большей части тайных, за исключением, пожалуй, одной. Мне выделили двадцать минут на встречу с поэтом Алленом Гинсбергом. Едва он появился в номере, как тут же сбросил с дивана на пол все подушки. «Снимайте туфли и садитесь! — распорядился он. — Я покажу вам несколько упражнений для медитации. Они помогут вам справиться с тяжелым положением».
Там же находился наш общий литературный агент Эндрю Уайли, и я пригласил его присоединиться к нам, что он, всячески отнекиваясь, все же исполнил. Пока мы упражнялись в дыхании и бормотании мантр, я размышлял, до чего странно, что меня, природного индуса, обучает буддийской практике американский поэт и мы сидим, скрестив ноги, на полу в присутствии вооруженных до зубов полицейских.
Тем же вечером внушительная автоколонна перевезла меня в округ Колумбия, и я наконец смог хоть что-то совершить. Я помню, как говорил, что свобода высказывания — это сама жизнь. На следующий день американская пресса звучала вполне одобрительно. Было ясно, что американцы видят ситуацию совсем как я, то есть понимают, что старая добрал свобода, воспринимаемая как нечто само собой разумеющееся, обернулась вопросом жизни и смерти. Вернувшись в Англию, я столкнулся с совершенно иным положением дел. Приехав туда, я увидел газетные заголовки вроде «Рушди снова провоцирует ислам» (реакция на то, что я предложил издать «Сатанинские стихи» в мягкой обложке).
В течение следующего года, по мере того как я посещал все больше и больше стран, эта двойственность становилась все более очевидной. Во всех остальных странах свободного мира «дело Рушди» воспринималось как борьба за свободу слова и против терроризма. В Великобритании оно истолковывалось как проблема человека, которого приходится спасать вследствие совершенных им ошибок. Повсюду люди понимали, что преступление было совершено не мною, а против меня. В определенных кругах моей собственной страны люди придерживались противоположной точки зрения.
Роман был выпущен в мягкой обложке весной 1992 года, но не издательством «Пингвин», которое отказалось от этого проекта, а издательским консорциумом. Я смог приехать в Вашингтон на презентацию и на конференции по проблемам свободы слова представил сигнальный экземпляр. Во время выступления эмоции неожиданно захлестнули меня. Я с трудом сумел сдержать слезы. (Должен сказать, что публикация массового издания «Сатанинских стихов» прошла без эксцессов, несмотря на все пророчества и пустую суету вокруг нее. Мне часто вспоминалась любимая поговорка Рузвельта о том, что больше всего мы страшимся самого страха.)
Я приехал в Вашингтон главным образом для того, чтобы выступить перед обеими палатами Конгресса. Однако в тот вечер, когда эта встреча должна была состояться, мне сообщили, что государственный секретарь Джеймс Бейкер лично звонил лидерам палат и заявил, что он против этой встречи. Администрация Буша сделала недвусмысленные заявления по поводу моего присутствия в Конгрессе. Марлин Фицуотер, поясняя отказ чиновников встретиться со мной, сказал: «Это всего лишь писатель, приехавший на презентацию своей книги».
Несмотря на все усилия аппарата Буша, я все же встретился с группой сенаторов США, возглавляемых сенатором от штата Нью-Йорк Дэниелом Патриком Мойниханом и сенатором от Вермонта Патриком Лихи, которые пригласили меня на обед в Капитолии и, к моему удивлению, принесли с собой экземпляры моей книги, чтобы получить автограф. После обеда, на пресс-конференции, Мойнихан и другие высказывались обо мне весьма положительно. Это послужило поворотным моментом. Отныне у меня появилась возможность встречаться с политическими и государственными деятелями в Европе и обеих Америках. Меня даже пригласили выступить в британской Палате общин, после чего меджлис (парламент) Ирана незамедлительно потребовал, чтобы фетва была приведена в исполнение.
Летом 1992 года я смог поехать в Данию по приглашению датского Пен-клуба. И опять охрана была сверхмощной. В гавани Копенгагена расположилась даже небольшая канонерская лодка, как мне сообщили, «наша». Это вызвало множество шуток по поводу необходимости оборонять Балтийское море от иранского военного флота или, возможно, от подводников-фундаменталистов.
Во время моей поездки в Данию правительство ее держалось от меня на расстоянии (хотя способствовало самому визиту и обеспечило охрану, выказав тем самым до некоторой степени поддержку). В качестве одного из объяснений такой сдержанности властей приводилось опасение повредить датскому экспорту сыра в Иран. Однако мне активно выказывали одобрение политики, члены разных партий, особенно Анкер Йоргенсен, лейборист, бывший и, возможно, будущий премьер-министр, с которым мы провели совместную пресс-конференцию на борту судна в гавани. Йоргенсен пообещал устроить дискуссии с правящей партией с целью организовать общепартийную поддержку в моем деле. Я надеялся на большее, но и это было шагом вперед.
