Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2002)

Без уважения к человеку, без искренности, достойной открытости никакая русская литература невозможна. Но предельная откровенность Сенчина в описаниях отвращения к матери, например, — это раздевание других, указание на их грязное тело и язвы, тогда как сам писатель Сенчин, оставаясь в “смокинге”, боится без пинцета прикоснуться к своему герою. Я говорю о другой открытости — о той, что и писателя обязывает к возрастанию личному, о писателе, умеющем себя проявить как открывающая себя перед нами личность. Все большие русские писатели обладали этим даром. Все они осуществили в себе то, что полагали главным для других. И пусть они заблуждались, но это не было “заблуждение”, лукаво транслируемое другим и комфортно оберегающее их собственную личность за высоким забором (что сегодня, напротив, распространено столь очевидно). Если писатель не верит в человека в себе, то нет и не может быть в нем веры в русского человека в других.

Я не могу не назвать прозрачно-щемящей повести Елены Родченковой “Святой колодец”. Я не могу не подчеркнуть, что держится ее повествование любовью, что даны в нем крупные русские характеры, что написана она с сердечным сокрушением. Если в нынешней молодой прозе чернушного образца и зрячие люди слепы, то героиня повести Родченковой Наталья Николаевна, слепая от рождения, оказывается в своей деревне самой зрячей — видящей духовно. События этой повести просты и незатейливы, но писательница смогла в малом, как в капле воды, отразить огромность скромного деревенского мира. Сам колодец становится “действующим лицом”: вода, даваемая им деревенским людям — это подаяние жизни. Но утонет в нем ведро, а вытащат из него каску времен Отечественной войны. И пойдет по деревне молва, что колодец поганый. А слепая Наталья Николаевна, чтобы не высох колодец, будет упорно доставать из него воду — за всех соседей, что пользовались им раньше. Будет доставать воду, чтобы не иссох он, не заглох. Нетрудно в этом ее будничном деле уловить родство — родство с вампиловской героиней из “Прошлого лета в Чулимске”, которая неустанно поправляла забор, небрежно сбиваемый другими... Героиня повести Елены Родченковой — словно совесть своей деревни. Не случайно дед Шурик будет опасаться, что племянник Николенька увезет ее в город. “Она нам здесь нужна. Нельзя нам без нее никак. Пропадем”,— скажет он Николеньке. Она нужна им, чтобы утешать одних, укреплять — других, учить терпеть — третьих. Она и дорогу-то в жизни знала только одну: идет вдоль деревни полдня в одну сторону, откликаясь на каждый привет, задерживаясь рядом с любой, ее окликнувшей, живой душой. А потом — тем же ходом обратно. Эта ее дорога вдоль деревни вырастает, кажется, в символ дороги нравственной и утеши­тельной. Здесь, в этом деревенском мире, каждому до каждого есть дело; здесь общая жизнь просто не допускает никакого конфликта поколений: здесь никто никого не поучает и не наставляет, просто в общей круговой заботе душа воспитывается сама, и неуловимые токи жизни передадутся от Натальи Николаевны к Николеньке: “Наталья Николаевна, прислушиваясь к его движениям и едва заметно улыбаясь, думала о чем-то своем, и Коля вдруг почувствовал, как дорог, как свят этот простой миг, этот будничный вечер в старом их домике с нищенской обстановкой, с маминой фотокарточкой на стене, с гулким тиканьем ходиков, со сбившимся половичком у порога и с потрескивающей, веселой кудрявой берестой. Рядом со слепой теткой Натальей, так дорог, так огромен был этот миг! Коля замер от непонятного прозрения, затаил дыхание, не отпуская от себя странное ощущение. Мгновение было наполнено вечностью и какой-то тайной. В самые трудные минуты вспоминаются такие мгновения. Будто про черный день душа копит лекарства”... Нетрудно представить, что сделал бы какой-нибудь Сенчин из такой физиологической обездоленности — слепоты героини. А Родченкова пишет об удивительно богатом восприятии мира своей героини: никто, как она, не чувствует такой тонкой связи с природой как миром Божественной красоты... Той красоты, что узнала она еще девочкой по рассказам своей бабушки: “Зеленый... — это очень хороший, добрый, как жизнь. Белый — это чистый, холодный, как снег, или как ничто. Красный — горячий, яркий, сильный, как кровь, что в нас течет. Го-лу-бой — легкий, звонкий, что голубки наши, которых ты хлебцем кормишь... Какое солнце, такой и мир. Какой мир, такое и солнце”. Елена Родченкова только раз взорвет свое повествование ярым конфликтом: нелюбимый всеми, злобный и жадный мужик Кимарь придет к Наталье Николаевне с расчетом сделать больно — и сделает. Николеньку ставит “на кон”, его жизнью поиграться обещает (в церкви, говорит, на него свечку переломлю, что по народному поверью обещало Николеньке смерть). Потрясенная Наталья Николаевна вдруг на время обрела зрение: она впервые увидела свой дом, она впервые увидела Кимаря и сказала: “Вот мы какие, люди-то... Страшные...” И только подходя к божнице, посмотрев на икону Богородицы, тихо произнесла: “А ты красивая. Ты такая, как я думала...” А потом она увидела небо черное и одну звезду, увидела свою деревню, пошла за звездой... и вновь стала прежней. Слепой. Она только и успела подумать, что мир-то огромный. Огромный дом. У Елены Родченковой есть стихи, песни, а в них есть строчка о “русской женщине, горюшком любимой”. В ее прозе много любимых горюшком — только теперь это русские люди, русские деревни и русское небо. На котором одна, только одна звезда. Но она есть.

Русский мир — не безлюбый. На этом стоит вся проза писателей реалисти­ческого направления нашей литературы. Проза, услышавшая, что “несется по земле, стелется туманом, обволакивает дымкой стон-мольба человеческая — лю-юби-и-итть” (Сергей Перевезенцев “Нам это надо?..”). А рядом с этой мольбой, рядом с этой жаждой любви все более нагло и настойчиво утверждается, что нынешняя Россия ничего не любит так страстно, как красиво потреблять. А все господа имитаторы в стиле а-ля реализм, в стиле а-ля Сенчин, в сущности, “любят капитализм”, любят тех, кто их обокрал, завидуют тем, кто давно уже продал душу за американскую мечту на нашей территории. “Он всегда хотел быть скорее продуктом, нежели творцом”, — не о них ли это сказано? Писатели, подделывающие “правду жизни”, сравнимы с ловкими поддельщиками доллара: их правда ничего не стоит, приобретая ее, человек получает фикцию: вместо хлеба — муляж, нарисованный на стене, вместо полноты общения — обворовы­вание читателя с помощью своего сильно порченного продукта...

Да, ни в одном поколении ушедшего двадцатого века не было единомыслия и единочувствования. Одни объявляли “гражданскую войну” в культуре и ходили в кожаных тужурках — другие, совершившие исход с родины, терпеливо взращивали свою Россию на чужбине; одни ушли в диссиденты, борясь за права человека, — другие боролись за права России; одни хотели медленно менять социализм, другие предчувствовали его катастрофу. Весь двадцатый век всякое поколение писателей обнималось главной идеей, рядом с которой, тенью, стояло предательство. Но никогда, ни одно поколение не тонуло в расколотом на множество идей времени. Никогда, ни одно поколение, кроме нынешних молодых, не видело предательства так часто, в таком привлекательном, зазывном виде. Предательства человека в себе, предательства всех главных смыслов русской культуры, когда сеялись семена, заведомо неспособные прорасти. Но что же спасало и спасает других, не желающих проживать свою жизнь не всерьез, иронично, богемно, тусовочно? Эпилогом и прологом будет все та же любовь, сохраненная в себе и поддерживаемая в других. Их любовь к жизни, живой жизни, существующая вопреки всему нынешнему тотальному нигилизму, — это их главная жертва. От себя. Своего поколения. Всем другим.

С родословной Иисуса Христа начинается святое благовествование от Матфея. Скупо и просто перечисляются имена рода. С этого начинается память. С этого начинается течение поколений. Значит — связь поколений священна. И всякое поколение будет ровно настолько поколением, насколько способно будет вобрать в себя эту священную энергию рода. И тогда каждый из нас будет принадлежать не к тесному кругу своего возрастного поколения, преломленного через колено злобным временем, но к большому роду русских писателей. Облетят, как шелуха, все легенды и мифы поколения. И тогда рядом с Валентином Распутиным совершенно естественно, по закону высшему — внутреннего родства, будет стоять сорокалетний Александр Семенов или тридцатилетний Дмитрий Ермаков.

Валерий Шамшурин • Он пришел из Гремячей Поляны (к 100-летию со дня рождения Н. И. Кочина) (Наш современник N7 2002)

ОН ПРИШЕЛ

ИЗ ГРЕМЯЧЕЙ ПОЛЯНЫ

К 100-летию со дня рождения Николая Ивановича Кочина

Вся до последнего венца покрытая голубой масляной краской высокая изба на взгористой долгой улице села Гремячая Поляна выглядит не то чтобы вызывающе, а, скорее всего, театрально и потому нелепо. В давно уже миновав­шие времена изба принадлежала крестьянскому семейству Кочиных, здесь на ржаных хлебах возрастал почитаемый еще при своей жизни писатель, а потому на фасаде укреплена мемориальная доска. У писателя, отличавшегося правдолюбием, был крутой норовистый характер, и нет никакого сомнения, что, если бы ему привелось увидеть отчий дом в таком декоративном сусальном виде, он бы не на шутку осерчал и даже рассвирепел. Всю жизнь у него вызывало ярость всякое украша­тельство, и потомки, к сожалению, оказали его памяти неуклюжую услугу. Но что же поделать? До недавних пор многих из нас смущала голая правда, которую всегда хотелось задрапировать. Вот и сказалась привычка. Однако сусальная голубизна и буколическая пасторальность никогда не привлекали писателя, автора знаменитых романов о нижегородском крестьянстве, более того — ему не позволяла этого сама его жизнь, судьба, тяжелейшие испытания.