Чеслав Милош - Порабощенный разум
Этот урок очень давнего прошлого заслуживает подражания. Люди, заполняющие красный уголок, поддаются определенному коллективному ритму: мыслить иначе, нежели мыслит коллектив, кажется абсурдом. Коллектив складывается из личностей, которые сомневаются, но произносят предписанные фразы и поют предписанные песни; поступая так, они создают коллективную атмосферу, которой сами в свою очередь поддаются. Влияние красного уголка относится к категории явлений коллективной магии, несмотря на видимость рационалистичности. Это соединение рационализма доктрины с магией происходит путем исключения свободной дискуссии, которая, впрочем, теряет смысл: если то, что гласит доктрина, есть такая же истина как дважды два четыре, то проявлять терпимость к мнению, что дважды два это пять, было бы просто неприлично.
Юный гражданин с первого дня пребывания в школе получает образование, опирающееся на эту истину. Школа в странах народной демократии серьезно отличается от школы на Западе, то есть от той школы, в которую я ходил в довоенной Польше. И я, и мои коллеги находились под воздействием двойной системы ценностей. Уроки математики, физики и биологии учили нас научным законам и внушали уважение к материалистическому мировоззрению, унаследованному от девятнадцатого века. Не подчинялись этим научным законам история и история литературы, не говоря уж об истории католической Церкви и апологетике[191], которые подвергали сомнению, часто наивным способом, то, чему учили физика и биология. В странах народной демократии материалистическое мировоззрение девятнадцатого века последовательно распространено на все предметы обучения; история и история всех областей человеческого творчества представлены как результат действия незыблемых и уже открытых законов.
В девятнадцатом веке в результате появления массового читателя явились брошюры, популяризирующие научные теории. Независимо от ценности этих теорий, нужно сказать, что с момента, как они обретали популярную форму, они становились чем-то другим, нежели были, пока принадлежали к области научных исследований. Например, упрощенная и вульгаризованная теория Дарвина о происхождении видов и борьбе за существование не является тем же самым, чем она была для Дарвина и споривших с ним ученых. Она превращается в важный социологический элемент, окрашивается эмоционально. Лидеры двадцатого века, например Гитлер, черпали свои знания исключительно из популярных брошюрок, чем объясняется невероятный хаос в их головах. Вульгаризованное знание отличается тем, что создает ощущение, будто все понятно и объяснено. Оно напоминает систему мостов, построенных над пропастями. По этим мостам можно смело идти вперед с иллюзией, что никаких пропастей нет. В пропасти нельзя заглядывать — что, к сожалению, не отменяет факта их существования.
Диалектический материализм в российской переработке — не что иное, как вульгаризация знания в квадрате. Некогда для естествознания лес представлялся скоплением деревьев, подчиняющихся определенным немногочисленным элементарным законам. Казалось, что, вырубая лес и сажая на этом месте семена деревьев, мы получим по истечении определенного количества лет новый, подобный прежнему лес, в соответствии с нашими намерениями. Теперь известно, что это не так: лес — это организм, возникающий вследствие сложных взаимосвязей мхов, почвы, лишайников, деревьев и трав. С момента, как лес будет вырублен, эти мхи и лишайники будут уничтожены, принцип симбиоза разных видов будет нарушен, и новый лес будет уже совершенно иным организмом, чем мог бы это предположить кто-то, пренебрегающий социологией растений. Сталинистам чуждо знание об условиях, которых требует для своего существования человеческое растение. Они не хотят слышать об этом, — а пресекая в корне исследования в этом направлении, которые способны были бы проводить ученые и писатели, — потому что такие исследования противоречат ортодоксии, — они закрывают для человечества возможность получить знание о себе самом. Эмоциональный и дидактический элемент доктрины так силен, что он меняет все пропорции. Метод — в своей отправной точке научный, — приложенный к гуманитарным дисциплинам, состоит преимущественно в произвольном их превращении в поучительные рассказы, применительно к потребностям минуты. Но с момента, как человек вступил на мосты, так великолепно облегчающие движение, бежать от них уже невозможно. Скромным замечаниям подлинных ученых, которые говорят, что научные законы гипотетичны, зависят от выбранного метода и от употребленных символов, уже нет места.
Столетия человеческой истории, заполненные тысячами сложных проблем, сведены к нескольким максимально обобщенным терминам. Несомненно, анализ давней и современной истории как выражения борьбы классов ближе к истине, чем представление истории как частных авантюр князей и королей. Однако именно потому, что он ближе к истине, он более опасен: он дает иллюзию полного знания, дает ответы на любые вопросы, а эти ответы, в сущности, повторение нескольких формул и ничего не объясняют, давая иллюзорное удовлетворение. К этому нужно добавить связь естественных наук с гуманитарными при помощи материализма (например, теория «вечной материи»), и мы заметим, что круг великолепно и логично замкнулся, вплоть до Сталина как высшего пункта истории от начала жизни на нашей планете.
Сын рабочего, подвергаемый такому обучению, не может мыслить иначе, нежели этого требует школа. Дважды два четыре. На помощь школе приходят пресса и литература; она является иллюстрацией того, чему молодежь учат в школе, подобно тому как жития святых и мучеников служили иллюстрацией теологии. Живопись, кино и театр тоже иллюстрируют тезисы ленинизма-сталинизма. Неточно было бы говорить, что не продолжает существовать двойственность ценностей; но протест — эмоциональный, он редко может выдержать конкуренцию там, где воспитывают привычку реагировать рационально.
Благодаря замечательному средству вульгаризации неподготовленные умы, то есть такие, которые понимают слишком слабо, учатся понимать; люди, выдрессированные таким образом, обретают убеждение, что все, что делается в странах народной демократии, — необходимо, хотя бы временно жить было плохо. Чем больше людей «участвует в культуре», то есть проходит через школы, читает книги и журналы, ходит в театры и на выставки, тем больше увеличивается массовость влияния доктрины и тем меньшая опасность грозит владычеству философов.
Существуют, однако, люди, которые, даже имея достаточное образование, понимают плохо. Они совершенно не поддаются влиянию философии, выводящейся из Гегеля. Курицу нельзя научить плавать, подобным образом нельзя убедить людей, отягощенных принадлежностью к группам, обреченным системой на уничтожение. Ясное осознание своей ситуации лишало бы этих людей всякой надежды; вполне понятно, что они ищут умственных уловок. Эти люди — враги. Их нужно отодвинуть на обочину общества не за то, что они развивают какую-то деятельность, а за то, ч е м они я в л я ю т с я; их вина имеет характер объективный.
Ментальность врагов является предметом исследований диалектиков. Реакционера исследуют как общественный тип — и вот как его определяют. Развернем все рассуждение. Существуют определенные черты, по которым его можно распознать. Реакционер, хоть бы он был человеком образованным, не способен усвоить взаимозависимость явлений — это новое приобретение двадцатого века. Поскольку он оперирует изолированными идеями, его политическое воображение ограниченно. Человек социологически образованный из каждого явления может тут же вывести все, что касается причин явления и его следствий. Он поступает, как палеонтолог, который по ископаемому угадывает формацию, которая его произвела на свет. Покажите ему стихотворение поэта из какой-нибудь страны, картину, даже деталь одежды — он сразу же поместит это в исторический контекст. Его причинно-следственные связи могут быть ложными; тем не менее он понимает, что в пределах одной цивилизации нет случайности, он все рассматривает как проявления данной цивилизации. Реакционер к этому неспособен. Мир представляется ему как ряд параллельных событий, не связанных между собой. Например, нацизм — в его представлении — был только результатом деятельности Гитлера и его товарищей, революционные движения возникают в результате махинаций Москвы и т. п. Поэтому перемены, которые происходят в странах народной демократии, сводятся — по его мнению — к насилию: если какой-нибудь волшебный случай устранит это насилие, все вернется к «норме». Он напоминает человека, которому половодье бурной реки залило сад и который надеется, что когда оно прекратится, он обнаружит прежние грядки; а ведь вода разлившейся реки не только есть: она вырывает и уносит целые груды земли, валит деревья, отлагает слои ила, катит камни — и давний сад означает уже немногим более, нежели определенное количество квадратных метров измененного пространства. Реакционер не охватывает движения. Самый язык, которым он пользуется, делает его неспособным к этому; понятия, среди которых он пребывает, неизменны, они не обновляются в результате наблюдения. Был такой фильм с Лаурелом и Харди,[192] в основе которого забавная мысль: Лаурел в роли американского солдата в Первой мировой войне стоит по приказу начальника в окопе у пулемета, когда рота пошла в атаку. Это происходило как раз перед Armistice[193]. В суматохе Armistice о нем забыли и нашли его двадцать лет спустя; возле окопа высилась гора консервов, которыми он питался; он сидел у пулемета и стрелял, когда над ним пролетал самолет авиалинии. Реакционер ведет себя, как Лаурел: он знает, что нужно стрелять по самолету, и не может понять, что самолет стал чем-то другим, нежели был тогда, когда был отдан приказ.
