И Гарин - Пророки и поэты
Нет наслаждения более возвышенного и чистого, чем, закрыв глаза,
слушать, как естественный и верный голос не декламирует, а читает
Шекспира. Так лучше всего следить за суровыми нитями, из которых он
ткет события.
Правда, мы создаем себе по очертаниям характеров известные
образы, но о сокровенном мы все же можем узнать лишь из
последовательности речей; и здесь, как кажется, все действующие лица
точно сговорились не оставлять нас в неизвестности или в сомнениях. В
этом заговоре участвуют герои и простые ратники, господа и рабы,
короли и вестники; и в этом смысле второстепенные фигуры подчас
проявляют себя даже деятельнее, чем основные персонажи. Все, что веет
в воздухе, когда свершаются великие мировые события, все, что в
страшные минуты таится в людских сердцах, все, что боязливо замыкается
и прячется в душе, - здесь выходит на свет свободно и непринужденно;
мы узнаем правду жизни, и сами не знаем, каким образом.
Гете видел в Шекспире родственную душу пантеиста, свободно отдавшегося своему apercu. Шекспир, писал он, верил в благость природы, правду и саму жизнь: "Природа! Природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира". Родственность двух гениев проявлялась и в гетевском определении мыслителя как пророка, "возвысившего нас до осознания мира", проникшего в суть жизни, проявившего незримое: у Шекспира "мировая история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами". "Шекспир приобщается к мировому духу, от обоих ничего не скрыто".
Но если удел мирового духа - хранить тайну до, а иногда и после
свершения дела, то назначение поэта - разбалтывать ее до срока или, в
крайнем случае, делать нас ее поверенными во время деяния.
Гете говорил, что шекспировские герои напоминают стеклянные часы, показывающие механизм, двигающий колесиками, так же ясно, как и время.
Шекспиру пришла мысль о "Гамлете", когда дух целого нежданно
явился ему, и, потрясенный, он вдруг прозрел все связи, характеры и
развязку, и это поистине был дар небес, ибо сам он непосредственного
влияния на это произведение не оказывал, хотя для возможности такого
apercu и необходимой предпосылкой его был дух, подобный Шекспирову.
Зато последующая разработка отдельных сцен и диалогов была уже
полностью в его власти.
Гете видел в Гамлете великую душу, возложившую на себя "великое деяние", оказавшееся, однако, ей не под силу. Гетевская трактовка Гамлета, повторенная в России Н. А. Полевым, укладывалась в формулу "слабость воли против долга". Полевой усилил эту мысль борьбой слабой человеческой воли с грозным неумолимым долгом: "это борьба Иакова с ангелом, и Гамлет должен изнемочь, сдавленный таким могучим борцом".
Олимпиец считал, что Потрясающий Копьем исключает всяческое пристрастие к своим персонажам, вследствие чего великой основой его творений служит правда и сама жизнь. Он так характеризовал Шекспира-художника, что почти отпадала необходимость разбираться в Шекспире-человеке.
Нельзя говорить о Шекспире, - все, что говоришь,
несостоятельно... Он слишком богат и слишком могуч.
Понимая величайшего англичанина как художник художника, величайший немец простил ему все огрехи, все ошибки, все просчеты.
Говорят, что он превосходно изображал римлян, я этого не нахожу
все они чистокровные англичане, но, конечно, они люди до мозга костей,
а таким под стать и римская тога. Если перенестись на эту точку
зрения, то его анахронизмы покажутся достойными всяческих похвал; ибо,
пожалуй, как раз погрешности против внешнего костюма и делают его
произведения столь живописными.
...от кисти живописца или от слова поэта мы не должны требовать
слишком мелочной точности; напротив, созерцая художественное
произведение, созданное смелым и свободным полетом духа, мы должны по
возможности проникнуться тем же самым смелым настроением, чтобы им
наслаждаться.
Ницше - не просто апологет и последователь Шекспира, но сам шекспировский тип-сверхчеловек, обреченный на страдание, избранник трагического удела, переработавший безысходность в героический энтузиазм, а разорванность и уродства мира - в экстаз. Провозвестник фельетонической эпохи измельчания, он скорбит о героических временах "Божественной Комедии" и готики, Шекспира, Моцарта и Баха, кватроченто и барокко. Ницше восхищается творениями Леонардо, Рафаэля и Микеланджело, его содрогает Шекспир, которому он многократно уподобляет Бетховена. "Кориолан" Шекспира - без пяти минут сверхчеловек Ницше, великий герой, ослепленный иллюзией своей непогрешимости и незаменимости.
Кроме прямого влияния Шекспира на американскую культуру, никогда не терявшую интереса к драматургии Лебедя Эйвона, под его иррадиацией постоянно находились почти все крупные писатели Нового Света, всегда считавшие его "своим" и современным. Эмерсон ценил в Шекспире мыслителя и усматривал в его драматургии лишь средство воплощения философских идей. Гениальность Шекспира - это гениальность проникновения в философию жизни и человека, умение безошибочно распознать истину. Творчество Шекспира Эмерсон называл книгой жизни.
Он написал слова для всей современной музыки - текст нашей
современной жизни, наших нравов; он начертал человека Англии и Европы,
прародителя человека в Америке; он начертал человека и описал день, и
что в этот день было сделано; он читал сердца мужчин и женщин, их
честность, их тайные мысли, их уловки; хитрость невинности в пути,
которыми добродетель и порок соскальзывают в свою противоположность;
он умел тонко отличать свободу от судьбы; он знал законы подавления,
которые образуют полицию природы; и вся сладость и весь ужас
человеческого жребия охватывались его сознанием столь же истинно и
столь же мягко, как картина природы могла охватываться его зрением.
Эмерсон считал, что век не понял и не оценил Шекспира. Человечество постигало себя через Шекспира, не отдавая себе в том отчета. Лишь через сто лет после его смерти другие гении начали догадываться о масштабе "явления Шекспир".
Только в девятнадцатом столетии, чей спекулятивный дух является
своего рода живым Гамлетом, трагедия о Гамлете могла наконец найти
читателей, способных ее оценить.
Эмерсон выделил Шекспира из ряда величайших художников - Сервантеса, Мильтона, Тассо - как обладавшего непостижимой мудростью, тогда как остальные"мудры постижимо". Эта непостижимость - в вечной современности, в "вечных проблемах", никогда не утрачивающих остроты, в открытости в вечность.
Мелвила привлекали шекспировские "вспышки интуитивно постигнутой истины", молниеносные епифании великого поэта. Шекспир "внушает читателю вещи, представляющиеся нам столь ужасающе истинными, что для нормального доброго человека, находящегося в здравом уме, было бы чистым безумием произнести их или хотя бы намекнуть на них". "В шекспировской могиле лежит бесконечно больше того, что он когда-либо написал". Как и Эмерсон, Мелвил находил в Шекспире абсолютную свободу - ликвидацию "смирительной рубашки, которую все люди надевали на свою душу в елизаветинские времена". Как писал Матиссен, мелвиловское ощущение жизни было глубоко возбуждено Шекспиром: в шекспировском "Тимоне" он видел отражение собственного разочарования в предательском мире.
Для Мелвила Шекспир был не драматургом и даже не поэтом, но открывателем истин, и шекспировское в Мелвиле - стремление постичь универсальную идею жизни. Главный герой "Моби Дика" - все та же мысль. Монолог Ахава перед головой кита - парафраза знаменитого монолога Гамлета. Язык "Моби Дика" тоже намеренно шекспировский, изобилующий архаизмами. Речь Шекспира гипнотизировала Мелвила, и он к месту и не к месту бессознательно воспроизводил елизаветинскую фразеологию. Но главное очарование Мелвила в его стремлении постичь человеческую сложность и глубину, стремлении овладеть шекспировской техникой построения характера. В этом смысле Шекспир является как бы "соучастником" в замысле "Моби Дика".
Чтение Шекспира не только помогало Мелвилу в воплощении его
замысла, но нередко открывало новые возможности в осмыслении
действительности.
ХХ-Й ВЕК
Модернизм Шекспира - благодатная почва для вечного обновления. ХХ-й век изобилует примерами "пересадки" Гамлета, Полония, Лаэрта, Лира, Ричарда III на почву эпохи "заката культуры" и "кризиса духа". У Поля Валери на кладбище мировой культуры Гамлет, перебирая черепа гениев прошлого, размышляет о "жизни и смерти истин" и исчерпании дерзновении. Кроме шпенглеровского - еще один век "заката": Полоний состоит на службе в редакции "большой газеты", Лаэрт занят чем-то в авиации, Розенкранц делает что-то под русской фамилией. Смута времен уступила ясности: на месте столь долгожданного разумно устроенного общества - "совершенный и законченный муравейник".
