Светлана Аллилуева - Дочь Сталина. Последнее интервью
Не он. Это была система, в которой он сам был узник, в которой он сам задыхался от безлюдья, от одиночества, от пустоты. Я приехала в Москву с тягостным чувством. Поезд остановили где-то не доезжая вокзала, в Подмосковье; туда подали машины - опять же, чтобы не ехать в город, где масса народа. Бегал и суетился генерал Власик, - ожиревший, опухший от важности и коньяка. Пыхтели и прочие, разжиревшие на тучных казенных харчах - генералы и полковники из охраны. Их ехал целый поезд - свита, двор, прихлебатели. Отец скрежетал зубами, глядя на них, и не упускал случая, чтобы накинуться на них с какими-нибудь грубыми окриками. С прислугой он никогда не разговаривал в таком тоне. Я поехала на кремлевскую квартиру - он к себе, в Кунцево. Несколько дней я приходила в себя и отдыхала. Рядом с ним было трудно, затрачивалось огромное количество нервной энергии. Мы были очень далеки. Мы это понимали оба. Каждый жаждал уйти к себе домой - уединиться и отдохнуть друг от друга. Каждый был обижен. Каждый грустил и страдал - почему жизнь такая дурацкая? И каждый из нас обвинял в этом другого. В конце 1948 года поднялась новая волна арестов. Попали в тюрьму мои тетки - вдова Павлуши, вдова Реденса. Попали в тюрьму и все их знакомые. Арестовали и отца моего первого мужа - старика И. Г. Морозова.
Потом пошла кампания против «космополитов», и арестовали еще массу народа. Арестовали и Полину Семеновну Жемчужину - не убоявшись нанести такой страшный удар Молотову. Арестовали А. Лозовского. Убили Михоэлса. Они все обвинялись в том, что входили в «сионистский центр». «Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька», - сказал мне некоторое время спустя отец. «Папа, да ведь молодежи это безразлично, - какой там сионизм?» - пыталась возразить я. «Нет! Ты не понимаешь! -сказал он резко. - Сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат.» Спорить было бесполезно. Про теток моих он сказал, когда я спросила, в чем же их вина?
- «Болтали много. Знали слишком много - и болтали слишком много. А это на руку врагам.» Он был предельно ожесточен против всего мира. Он всюду видел врагов. Это было уже патологией, это была мания преследования - от опустошения, от одиночества. «У тебя тоже бывают антисоветские высказывания», - сказал он мне совершенно серьезно и зло. Я не стала ни возражать, ни спрашивать, откуда такие сведения. Мне хотелось уйти из дома, хоть куда-нибудь. Весной 1949 года я окончила университет и вышла замуж за Юрия Андреевича Жданова. Мы с Оськой переехали жить на квартиру Ждановых в Кремле. Отец был не так уж далек от истины: в доме Ждановых было совсем не так легко и приятно, как это мне казалось со стороны. У нас в доме было тоскливо, пустынно, тихо, неуютно и было трудно жить, но при всем этом у нас отсутствовал мещанский дух. В доме же, куда я попала, я столкнулась с сочетанием показной, формальной, ханжеской «партийности» с самым махровым «бабским» мещанством - сундуки, полные «добра», безвкусная обстановка сплошь из вазочек, салфеточек, копеечных натюрмортов на стенах. Царствовала в доме вдова, Зинаида Александровна Жданова, воплощавшая в себе как раз это соединение «партийного» ханжества с мещанским невежеством. После нашего брака почему-то реже стала бывать молодежь, круг замкнулся в семье и стало нестерпимо, непроходимо скучно .
Эти годы - 1949-1952 - были очень трудными для меня. Они были трудными и для всех: вся страна задыхалась, всем было невмоготу. В доме, где я жила теперь, властвовал дух ортодоксальной партийности, - но не той, которой придерживались мои дедушка и бабушка, моя мама, Сванидзе и другие старые партийцы. Здесь все было показное, надутое, внешнее. Сам Юрий Андреевич, питомец университета, бывший там всегда любимцем молодежи, страдал от своей работы в ЦК, - он не знал, куда попал. Дома он бывал мало, приходил поздно (тогда было принято приходить с работы часов в одиннадцать ночи). У него были свои заботы и дела, и при врожденной сухости натуры он вообще не обращал внимания на мое состояние духа и печали. Дома он был в полном подчинении у маменьки, которую называл «мудрой совой», и шел в русле ее вкусов, привычек, суждений. Мне, с моим вольным воспитанием, очень скоро стало нечем дышать. Я попросила разрешения, чтобы жила с нами моя няня - единственный родной и близкий мне человек, - но мне было заявлено, что «некультурной старухе совершенно нечего здесь делать, она только будет портить Осю». И няня осталась в Зубалове, где ее поместили в комнатке в служебном флигеле. Я ездила к ней в гости, мы с ней пили чай с вареньем, она рассказывала мне о своих болезнях, мы обсуждали наши общие дела. Раза два-три она приезжала ко мне в Успенское - где была дача Ждановых, - но ее там принимали, как дворничиху - только Оська кидался к «бабусе», - и она скоро уезжала. К такому отношению она не привыкла - ее везде, всю жизнь считали членом семьи, и даже «буржуйки», то есть ее дореволюционные хозяйки, были с ней ласковее, чем здешние. Самолюбие ее было уязвлено. Отца я не видела очень, очень долго. Зиму 1949/50 года я тяжело болела - ждала ребенка, и это проходило, в отличие от первого раза, ужасно трудно. Весной меня положили в больницу, и после полутора месяцев я наконец вернулась в Успенское с крошечной, слабенькой Катькой, совершенно измученная болезнью, одиночеством, сознанием неудачи второго брака, неприязнью к дому, где мне предстояло жить. В больнице случилось так, что рядом со мной лежала в палате Светлана Молотова, которую я знала с детства. Она тоже родила девочку, и дня через два ее пришел навестить Вячеслав Михайлович - как это вообще полагается у нормальных родителей. Я была ужасно опечалена этим сопоставлением, нервы мои были до предела издерганы долгой болезнью, и я в тот вечер написала отцу письмо, полное обиды. Я получила от него ответ; это было вообще его последнее письмо ко мне:
«Здравствуй, Светочка! Твое письмо получил. Я очень рад, что ты так легко отделалась. Почки - дело серьезное. К тому же роды. Откуда ты взяла, что я совсем забросил тебя?! Приснится же такое человеку. Советую не верить снам. Береги себя. Береги дочку: государству нужны люди, в том числе и преждевременно родившиеся. Потерпи еще -скоро увидимся. Целую мою Светочку.
Твой «папочка».
10 мая 1950 г.»
Я была рада письму - яне особенно надеялась, что оно будет. Но мне было ужасно неуютно от мысли, что моя маленькая Катя, которая еще находилась между жизнью и смертью, уже «нужна государству». Ия, увы, хорошо понимала, что «скоро» мы не сможем увидеться. Мы увиделись и немножко были опять вместе лишь будущим летом - 1951 года, когда он поехал отдыхать в Грузию, в Боржоми, и вызвал меня туда. Я пробыла там с ним недели две. Он отдыхал, и я видела, как он наслаждался сладким воздухом Грузии, ветерком с Куры, пробегавшей рядом с Ликанским дворцом, где он остановился. Ему было уже семьдесят два года, но он очень бодро ходил своей стремительной походкой по парку, а за ним, отдуваясь, ковыляли толстые генералы охраны. Иногда он менял направление, поворачивался кругом, - натыкался прямо на них, - тут его взрывало от злости и, найдя любой маленький повод, он распекал первого попавшегося под руку. Завтракал и обедал он - как всегда летом - в саду, где-нибудь под деревом. Он просил ловить в Куре свежую рыбу, вспоминал грузинские названия рыб и наслаждался воспоминаниями. Но это все - больше про себя, он вообще не любил говорить о чувствах, - «это для баб». Вспомнил он только, что в этом самом Ликанском дворце останавливался с мамой в 1922 году, когда родился Василий и они приехали в Грузию. Но не вдавался в подробности. «Дворец» был старой охотничьей дачей какого-то князя, дурацкий, безвкусный, но - в очень красивой местности, в ущелье, где пробегала Кура. Один берег ее был обрывист, там громоздились скалы, а еще выше на скалах торчали развалины крепости, как это почти везде в Грузии. Другой берег был пологий, в небольшой горной долине был разбит полупарк-полулес, и тут стоял дом. Генералы и коменданты чертыхались: для колоссальной свиты, сопровождавшей отца, дом был неудобен, так как мало было служебных помещений. Но отцу было удобно - как всегда, одному в целом доме. Неприятной для отца была дорога сюда.
Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплескающей ему и орущей «ура», - у него перекашивалось лицо от раздражения. На вокзале в Кутаиси земляки-грузины устроили ему такой прием, что долго нельзя было выйти из вагона, невозможно было сесть в машину и ехать. Люди бросались чуть ли не под колеса, лезли, кричали, кидали цветы, поднимали детей над головой. Это было здесь неподдельно, искренне и от самого чистого сердца, но отец от этого раздражался. Он уже привык к тому, что вокзал - пуст, когда он приезжает, что дорога - пуста, когда он едет; он привык, чтобы не бросались к нему с криками в машину, он забыл о неподдельности чувства. Поэтому он только раз потом попробовал выехать из Боржоми в сторону Бакуриани, но вернулся с полдороги домой.
