Георгий Гуревич - Древо тем

Если согрешил, покайся и ускользнешь от наказания.

Но с другой стороны: если есть возможность ускользнуть от наказания, не грех и согрешить.

Как разрешить это противоречие? Я бы мог подсказать. Уберите идею вечных мук, введите сроки для пребывания в аду повышенного режима и без всяких там амнистий к юбилейным датам. Но зачем мне вмешиваться? Я никогда не играл в эти игры с загробным воздаянием. Не я придумал ад с его примитивными котлами и райские оазисы на небесах. Нет их, нет! Не моя вина, что вам так нравится себя обманывать.

– А может, все-таки устроить? – предложил я. – Ты не мог бы смонтировать по проекту Данте – рай с девятью небесами в космосе, а под землей – ад, где-нибудь под твердой земной корой – в мантии или даже в плазме земного ядра. Мне кажется, ты бы смог это устроить. И все получили бы по справедливости.

Признаюсь, я сказал это потому, что очень уж мне не хотелось умирать окончательно, раз и навсегда ложиться в черное ничто. Ради дальнейшей жизни я даже согласен был на умеренное наказание. Ну, отсижу я за атеизм, сколько мне там причитается, десять или двадцать пять со строгой изоляцией в аду, но ведь они кончатся когда-нибудь. И снова будет жизнь, я буду дышать, буду думать и читать (без библиотеки не мыслю Рая, подать мне библиотеку!), а может быть, даже возьмусь за свою упущенную, отложенную книгу о Человеке. Тем более что прибавятся новые материалы, наблюдения за поведением душ в Раю и в Аду.

Но Бхага отказался:

– Нет, я не буду строить загробный мир по Данте, нет, я не буду строить загробный по Мильтону, или по Анатолю Франсу, или по Марку Твену. И по твоему проекту тоже. Слишком много пришлось бы строить, чтобы всем угодить. Я же знаю, что сейчас у каждого человека свое понимание справедливости, а у каждого интеллигента свой собственный бог, послушный его вкусам. Да взять хотя бы твоих знакомых…

И Бхага тут же извлек из моей памяти несколько разговоров, совсем даже недавних

– У природы должна быть цель, – сказал один из моих друзей. – Некое назначение, и некое разумное начало, ведущее к совершенству. Не бог, не обязательно бог, но смысл… нечто, противостоящее бездарной, все уравнивающей энтропии.

– Бог – это справедливость и равновесие. Это натурогомеостаз, – сказал другой.

– Сыночков моих сподобил бы бог увидеть на том свете, – молвила старушка, мелко крестясь на пороге церкви. – Только бы узреть, какими взял их – молоденькими, когда поменял сыночков на похоронки.

– А ты поверь, – сказал подслеповатый Пал Палыч, осужденный «как не-изживший религиозных предрассудков». – Поверь, если Он есть там, спасесся.

– Неверующий мертв, – сказала Таня. – Это труп человека. Потому что бог – это любовь. Люди родятся для любви.

– Нет, продолжать такую жизнь я не хотела бы, – сказала другая Таня. – Пусть будет другая, легкая, праздничная, порхание со звезды на звезду, с цветка на цветок.

– Бог накажет эту гнусную спекулянтку, – сказала третья Таня. – Обдурила меня на целую четвертную.

– Так каким же богом прикажешь мне быть? – спросил Бхага. – Или так спрошу, ну и что же вы, люди, хотите от меня? Что вы хотите вообще?

Глава 8. И ЧТО ЖЕ ВЫ, ЛЮДИ, ХОТИТЕ ОТ МЕНЯ?

Отворите мне темницу,Дайте мне сиянье дня!

– Ну вот я призвал тебя, Человек, и спрашиваю: «Что же, вы, люди, хотите от меня? Что вы хотите вообще?»

– МИР нужен нам, – объявил я не задумываясь. – Можешь ты сделать так, чтобы ядерные бомбы не взрывались вообще?

– Могу, конечно, – сказал он. – Для меня это довольно просто. Техника не по твоей части, но думаю, и ты поймешь. Ты же слыхал, наверное, что атомная бомба взрывается, когда соединяются две половинки.

В одной реакция затухает. Но я могу так видоизменить вакуум, чтобы реакция затухала и в двух половинках. Надо полагать, что и ваши ученые додумались бы, если бы позволили себе задуматься всерь­ез. Конечно, точная автоматика должна быть, но в результате бомба упадет как обыкновенный камень. В худшем случае крышу пробьет, а то и просто завязнет в болоте.

Я заулыбался радостно, представляя себе такую заманчивую картину: где-то некий генерал, гордясь своей исторической миссией, торжественно нажимает кнопку, на часы взирает, ожидая сообщения со спутников, считает минуты, секунды, триумф представляет… а железная дура сидит в болоте. Хорошо!

– Это ты хорошо придумал, Бхага, – похвалил я.

– НО! – возразил он тут же. И плечом показал на сцену, дескать, посмотри, что у меня там за спиной.

А там мелькали картины, несколько сразу. Одно время в моде был такой многоэкранный показ: мельтешит, все рассмотреть не успеваешь, но общее впечатление остается: пестроты или мрачности, гибели или расцвета.

Общее впечатление воинственности осталось от этих картинок.

Шагающий отряд запомнился. Гусиный шаг, коленка прямая, носочек оттянут, ступня печатает по асфальту Рука вперед до пояса, назад до отказа. Лица суровые, надежные, безжалостные. Подметки хлоп-хлоп, все раздавят, что попадается под ноги.

Со вкусом одетая дама с аристократически изысканным лицом и тонкими длинными пальцами пианистки.

– Безопасность моей страны, – говорит она нежным голосом, – гарантирует только ядерное оружие.

Бритоголовые в желтых рубашках и с полосатыми воротничками вопят, вытянув руки в гитлеровском приветствии:

– Цветные, вон! Бей цветных! Швеция для шведов! или же «Швейцария для швейцарцев!» – не разобрал толком.

Сидя на завалинке, дед с желтыми от табака усами горделиво повествует о былых подвигах:

– В ту пору я молодец был, ох и молодец! Рука твердая, аккуратная! Одним ударом мог развалить всадника надвое – от плеча до седла. Так и падали половинки – одна налево от коня, другая направо.

– Я могу сделать, чтобы бомбы не взрывались, – повторяет Бхага. – Могу сделать, чтобы не взрывались и снаряды. Но мне кажется, что далеко не всем хочется. К тому же, кроме снарядов, есть еще танки, тачанки, ружья, шашки и гаечные ключи.

И добавляет:

– Не торопись, приведи мысли в порядок.

Как я возражал? Может быть, и не лучшим образом.

– Бхага, ты сам мне рассказывал, что убийства на Земле начались от скудости, мяса на всех не хватало, дрались до смерти из-за еды. Скудно на Земле и сейчас: не хватает хлеба, не хватает места, не хватает работы на всех. И вооружаются как раз не бедные, не голодные, а именно сытые, боятся, что поделиться заставят. Так не можешь ли ты сделать, Бхага, чтобы скудости не было на Земле, достаток во всех странах, так, чтобы никому не надо было ехать на заработки ни в Швецию, ни в Швейцарию?

– Это я могу, – сказал Бхага. – Напрактиковался в лаборатории чудотворчества. Обыденная генетика, чуть усложненная. Ты же знаешь, что вся программа любой ягоды, любого животного, человека даже записана в ядрышке одной клеточки. А тут записываешь в ядрышке программу выращивания любой готовой вещи. Но ведь это нормальная генная инженерия. Вы уже знакомы с ней. Развивайте, тогда получится такое.

И он показал мне на сцене сказочную рощу, где кусты были увешаны калачами, румяными, мукой обсыпанными, так хорошо они надевались на веточки. На других были плитки шоколада или торты в картонных коробках, где-то из земли торчали кресла или же мягкие диваны, всех же плодоноснее выглядели мануфактурные деревья, где на раздвоенных ветках-плечиках висели платья, кофточки, пальто, плащи, пончо, накидки, шубы, не очень тут нужные, блузки, пояса, шляпки… И все это перебирала Ева, переходя от ветки к ветке, снимала, встряхивала, прикидывала, отклоняя голову, рассматривала себя в большой гладкой луже (видимо, металлические зеркала все-таки не получались на генетической основе).

– Рай – универмаг. Мечта женщины, – заметил я.

Что же касается Адама, он и вовсе разочаровал меня в том Раю. Адам стоял на берегу. Обломав ветку посудного деревца, он сосредоточенно запускал блюдечки рикошетом. У него хорошо получалось: десять, двенадцать, один раз даже семнадцать подскоков.

– Ну вот тебе вариант Рая для современности. Оборудование иное, а люди все те же. Бездельничают, если нет стимула – «материальной заинтересованности», сказал бы ты.

– Как же нет стимула? Ведь Древо Познания стоит в том Раю. И плоды Бессмертия на верхушке.

– А ты уверен, что все люди мечтают о бессмертии?

И снова сомнения свои Бхага подкрепил картинкой из моей памяти. Повторил заявление моей дочери: «Зачем это нужно все? Сейчас мне двадцать, и в сорок лет будет как бы двадцать, и в шестьдесят как бы двадцать. Неправильно! Несправедливо! Мама была девушкой в свое время, потом вышла замуж, стала мамой, теперь моя очередь любить, я выйду замуж, тоже стану мамой, а она бабушкой, внуков захочет нянчить. Жизнь должна идти вперед, а твой доктор какой-то застой придумал. Ни шагу вперед, никакого развития…»