Михаил Ульянов - Возвращаясь к самому себе
А этот мой директор ходит, ко всем привязывается, сидит развалившись, пьет какие-то чаи (ему все время секретарша чай носит), со всеми разговаривает пренебрежительно, грубовато, а то издевательски, насмешливо.
И постепенно зритель начинает раздражаться: дескать, что же это за гусь лапчатый, почему он так себя ведет? У одних это вызывает чувство протеста, у других — возмущение, третьим становится интересно, четвертые — не понимают, пятые уже соображают, как бы наказать зарвавшегося актера. Но никто не спит, потому что странный, нахохлившийся, в старомодном костюмчике человек притягивает внимание.
Потом в процессе спектакля зритель поймет, что это человек умный, талантливый, прошедший огонь, воду и медные трубы. Он говорит о себе, например: «Ты что ж, думаешь, меня впервой собираются снимать с занимаемой должности? Все, брат, было, все. Ты знаешь, что у меня три ордена Ленина и двенадцать выговоров разного калибра?» Становится ясно — этот человек, прошедший большую жизненную школу, на самом деле прикрывается своей странной манерой, как маской, от бесчисленного количества дураков. Но это становится ясно в конце спектакля. И зрители досмотрят до конца, потому что будут разгадывать характер. И вот этот процесс разгадывания Друянова, его личности, и становится в какой-то мере, не знаю уж, в полной ли, становится содержанием спектакля.
«День-деньской» имел приличный успех и у критики, и у зрителя, но вызывал всегда какое-то раздражение.
Так, дружно выступили против моего Друянова директора заводов в Свердловске, — их специально «собрали» на этот спектакль. А что — и директоров в обязательном порядке в те времена собирали… А то вдруг сами-то не захотят пойти… Все как один они утверждали, что такого директора быть не может. Не по сути его характера и его высокой ответственности, вплоть до риска быть снятым с должности, а вот именно за вид и привычки. В основном… за гнусавый голос. Мне и смешно было, но и горько, что люди судят так поверхностно. Ведь недаром же говорится, что встречают по одежке, провожают по уму. К сожалению, у нас часто и встречают и провожают по одежке. И даже не столько по одежке, сколько по месту, которое занимает человек: если высокое, то, будь он умный или неумный, его провожают соответственно месту…
Но пока спектакль не перенесли на телеэкран, было еще терпимо. У телевизоров, естественно, народу собирается, мягко говоря, поболее, чем в театральном зале. И вот тут на меня обрушился гнев народный… Один зритель мне написал: «Товарищ Ульянов! Я так и не понял вчера: так хороший вы или плохой?»
Бедный, бедный зритель! Он растерялся, не получив привычной установки. Ему не объяснили, не разжевали, как манную кашу: этот — белый, а этот красный, этот — фашист, а вот этот — наш…
Еще было письмо как резолюция: «Мы, лаборантки такой-то лаборатории, сегодня весь день проспорили, считая, что вы неверно играете и неправильно отображаете образ советского директора». Вот так. Стоило нарушить правила игры, смешать краски и — меня не поняли. Не все, разумеется. Но очень многие.
Бывают и неожиданные суждения у зрителей. Так произошло с фильмом по повести Бориса Васильева «Самый последний день». О судьбе милиционера, удивительно симпатичного, добрейшей души человека. Я прочел эту работу и понял, что просто необходимо сделать фильм. И вот почему. Я все чаще и чаще начал встречаться с проявлениями недоброжелательства, неоправданной злости, обидной грубости, хамства, сердечной черствости. Меня это всегда тревожило, ранило, обжигало. А Борис Львович Васильев умеет показать в своих таких простых и обычных героях прекрасные человеческие черты. Во всех его произведениях: «А зори здесь тихие…», «Не стреляйте в белых лебедей», и в «Ивановом катере», и, наконец, в «Самом последнем дне» живут как раз такие простые русские люди с великой любовью к земле, к окружающим, к жизни, с великой добротой в сердце.
И мне неудержимо захотелось показать с экрана глаза хорошего и доброго человека, героя повести «Самый последний день» Семена Митрофановича Ковалева. Меня не оставляла надежда посмотрев в эти глаза, может быть, посветлеют и потемневшие от злобы глаза… Может быть, в этом образе есть и немалая доля мечты о таком человеке? Может быть. Но это мечта не о том, что несбыточно, а о том, что есть, но чего не хватает на всех.
Этот фильм был моим режиссерским дебютом, я же исполнял и роль Ковалева.
Конечно, не всякая актерская и режиссерская тревога и боль передаются зрителям с той же остротой. Но письма от зрителей меня просто изумили. Например: «Зачем вы остановились нa этом, почти сказочном материале? Что вас привлекло в этой умилительной фигуре добренького милиционера? Вы же всегда играли людей сильных и волевых, и вдруг образ добродушного и даже мягкотелого человека, который по доброте своей и гибнет?» И таких «зачем» и «почему» разного рода было того…
Как же объяснить, что всякая роль — это мой актерский рассказ о том, что меня как гражданина волнует именно сегодня.
Так вот — это еще был рассказ о добром и хорошем. А что же началось, когда на телевидении прошел фильм Никиты Михалкова «Без свидетелей» по одноименной пьесе Софьи Прокофьевой. В фильме всего два актера: я — это Он и актриса Ирина Купченко — Она. Этот мой «Он» был редкий подонок и подлец. Все это и обнаруживается в его отношениях с женой, когда они — без свидетелей.
Это была очень трудная работа. Скрупулезная, подробная работа по «проявлению» моего персонажа. Притом проявленными должны были быть краски, которые в отдельности ничего собой не представляют, а вот когда собраны воедино, создается личность, характер, тип.
Еще мне была интересна эта роль потому, что тип, которого я играл, стоял как бы вне моих владений. Хотя вроде бы и глупо заключать себя как актера в какие-то рамки, но все же эти рамки есть, есть границы, через которые не стоит переступать, ибо там ты не знаешь языка. Но все-таки и в своих владениях хочется быть разным, искать что-то для себя новое, непохожесть — в привычном. И это была одна из моих самых трудных ролей. Еще и потому, что этот мой тип — актер в жизни. Он все время играет: играет хорошего человека, играет — деятельного, играет — любовь. Мне, актеру, надо было сыграть «актера в жизни»…
Очень многие зрители не поняли этот характер. Не поняли, не приняли и раздражились. Они считали, что «актерство актера» идет не от персонажа, а от исполнителя — от меня.
«Что это Ульянов так наигрывает? Он что, потерял совесть: стал так развязно играть, так нагличать?» — вот такой был тон.
Некоторые зрители поняли все точно. И писали, что мы правильно сделали, показав такого мерзавца и подлеца. Одна женщина призналась, что это прямо портрет ее мужа, бывшего. Но большинство писем было полно злобы. Да, именно злобы и несогласия: «Как вы, Ульянов, смели играть такого подлеца? Вот вы теперь открылись во всей своей красе и сущности». И в таком же духе, и так далее…
Вот, оказывается, когда еще я «обнаружился» и когда меня выволокли «за ушко да на солнышко»…
Понятно, что так пишут зрители детского уровня восприятия искусства, для которых артист, играющий определенного персонажа, и есть тот самый персонаж. И должен отвечать за его поступки. Они думают об актерах как дети: «Вот этот дядя — Бова-королевич, хороший. А вот этот — плохой, он Кощей Бессмертный».
Только вот дети, в отличие от взрослых, на этих «дядей», не сердятся и их не оскорбляют.
Как-то мне попалась в «Литературной газете» заметка: зрительница из г. Умани пишет: «Артисты играют то положительных, то отрицательных героев. Почему же не хотят считаться с тем, что у меня, зрителя, есть память, в том числе эмоциональная? А то смотришь на положительный образ, а память подсказывает, что я видела этого актера в роли подлеца и мерзавца». Ценное признание. Оно объясняет психологию, видимо, немалой части зрителей: у них, как и у детей, еще не развита аналитическая способность сознания, но в отличие от детей, они уже запоминают артиста-исполнителя, и он им «мешает». Дети целиком отдаются обману игры, все же зная, что это игра. А взрослое «дитя» из-за этого знания уже не может наслаждаться искусством как таковым, то есть искусным умением актеров искусственно воссоздавать жизнь, в том числе жизнь персонажей, — «плохих» или «хороших». Подготовительный зритель только восхитится умением актера имярек одинаково убедительно предстать в любом обличье, но зритель-«дитя» серчает. К тому же, в отличие от истинного дитяти, этот зритель знает про себя, что он — народ, которому дано судить. Его так учили. «А разве так можно? Как же, нас учили другому. А это я не понимаю, и, значит, не принимаю».
Очень правильно написал драматург С. Алешин — такой зритель, придя на спектакль, хочет потешить свое самолюбие и получить подтверждение своей непогрешимости. Он желает получить подтверждение тому, что ему уже известно, и досадует, и даже гневается, если увидит и услышит нечто иное, а то и противоположное. Он оскорблен, если вдруг актер, которого он привык видеть в положительных ролях, возьмет да и сыграет негодяя. Это, по его разумению, предательство.
