Энигма. Беседы с героями современного музыкального мира - Ирина Анатольевна Никитина
Патриция: Кто знает?! Может, там свечка была, няня рядом с ним сидела, гладила его по головке и пела ему что-то. Почему бы нам не перенестись в такую ситуацию, сыграть эту вторую часть так. И не надо критиковать, просто послушайте это в другой ситуации. Я не могу назвать это экспериментом. Разве нельзя музыкантам представить себе что-то новое и сыграть немного по-другому?!
Ирина: Да, так мыслят достаточно невежественные люди.
Патриция: Вот именно! Когда ты идешь в музей, тебе говорят одно и то же. Мона Лиза! Сколько раз можно на нее смотреть? 20? 40? Но в 41-й раз ты придешь и, может, что-то сам найдешь в ней? Возможно, лупу возьмешь, а может, потом ее нарисуешь.
Ирина: Может быть, она улыбнется тебе по-другому?
Патриция: А, может, она тебе приснится? Это зависит от воображения людей, которые слушают. У каждого есть свой лексикон, из которого люди вытаскивают свои гаечки и шурупчики и строят свой мир. Очень сильно зависит от слушателя, может ли он позволить себе настолько освободиться и открыться, чтобы услышать очень известную музыку совершенно по-новому и быть благодарным этому моменту. Мой муж – невролог, и он всегда приводит простой пример: положи руку на руку, держи так полчаса, ты перестанешь чувствовать, что там что-то есть, и когда начнешь двигать, только тогда почувствуешь, что это руки. То есть нужно менять иногда, нужно себя удивлять чем-то.
Ирина: Рефлексы играют огромную роль.
Патриция: В театре могут ставить Шекспира, например, и какие-то фразы из книг Элинек добавлять – сразу начинаешь слушать. Или я была в Китае недавно, мы слушали какие-то оперы китайские, и вдруг все начинают смеяться. Мы спрашиваем: «Почему?» Оказалось, актеры добавили фразу какого-то политика местного и посмеялись над ним. Ага, значит, можно все-таки. То есть нужны маленькие шуточки, изюминки из сегодняшнего дня.
Ирина: Чтобы была связь времен.
Патриция: Да! И начинаешь чувствовать, что ты живой. А почему я не могу сыграть концерт Моцарта и каденцию так, что она напомнит вам музыку Сальваторе Шаррино или Шнитке? Мне кажется, надо давать место музыке новых композиторов, и при этом почему бы не сыграть какую-то цитату из Бетховена. Обязательно должно быть что-то неожиданное. Тогда есть смысл прийти на концерт, а не слушать заезженную пластинку, когда сам превращаешься в пластинку.
Ирина: Патриция, ты неугомонная, существуешь в режиме нон-стоп, в этом есть и плюсы и минусы, особенно для тебя. Но ты видишь разную публику. Как ты чувствуешь готовность публики к экспериментам? С этой публикой я могу сегодня позволить себе больше, а с этой надо быть поосторожней! Определяешь ли, когда публика готова к революции?
Патриция: Конечно! Я выросла в Вене, меня там хорошо знают, я там могу сделать все, что хочу. В Зальцбурге очень приятно играть, меня знают, и я свободно себя чувствую. А в Питере меня не знают. Я играла концерт Берга и чувствовала себя непонятно. Мы сыграли до начала концерта «Каринтийскую песенку». Кто это понял? Почему мы это сыграли? Наверное, надо было объяснить. Но мы такие напряженные в классической музыке, на сцене нельзя говорить. Между прочим, в Америке у меня даже в контракте написано, что я должна объяснить программу. Это необычно для музыканта, мы же нон-вербальные люди, на самом деле, мы играем. А там надо выходить на сцену, объяснять, что за программа, на английском языке. Это все для меня было достаточно сложно и одновременно очень интересно.
Ирина: И ты сама начинаешь больше понимать?
Патриция: Конечно. Начинаешь читать, искать, потом складывается контакт с публикой. Она там, конечно, попроще, чем в Питере.
Ирина: Очевидно, что уровень музыкальной культуры в России очень высок, потому что у нас традиционно сильные музыкальные школы, в том числе, и скрипичная. Даже у тебя были русские педагоги, и на Западе в том числе.
Патриция: Конечно, Евгения Алексеевна Чигаева, Борис Кушнир, Дора Швацберг – это все русская школа. Как я им благодарна, боже мой!
Ирина: А ты утверждаешь, что ты самоучка! Что именно ты имеешь в виду?
Патриция: Самоучка в мышлении, в поиске звуков. Меня не интересует звук, который всегда качественен и всегда звучит одинаково красиво.
Ирина: То есть ты как джазовый музыкант. Где-то может немножко съехать интонация.
Патриция: Я ищу это, я ищу все эти шероховатости и жесткости, углы, я ищу их. Мне нравится, когда ноты немножко фальшивые специально. Это очень важно.
Ирина: Ты в такой ноте видишь признак человечности, естественности?
Патриция: Да. Я слышала песню, спетую какой-то японской певицей. Это был джаз, смесь странная, она пела абсолютно поломанным, больным голосом, и запомнилась мне на всю жизнь, настолько меня тронула. Понимаешь, палитра наша должна быть намного шире.
Ирина: К слову, и Леонард Коэн, нельзя сказать, что пел совершенно чисто. У него было столько глубоких хриплых обертонов.
Патриция: Да, господи, сколько примеров! Монгольская музыка! В целом народная музыка!
