Петр Романов - Преемники: от царей до президентов

Версия об Андропове-либерале вообще не кажется мне убедительной, поскольку основана не на реальных действиях генсека, а лишь на приватных беседах Андропова с его спичрайтерами. А в действительности краткий андроповский период был весьма далек от либерализма.

Остается тема последняя — "державность". Если под этим в самом общем виде подразумевать любовь к собственной стране и стремление укреплять государство, то Андропов и Путин, конечно, схожи. Вот только понимание того, что есть "величие державы", у коммунистического генсека Андропова и посткоммунистического президента Путина все-таки разное.

На самом деле сближает две эти фигуры лишь тот факт, что Владимир Путин когда-то учился в Краснознаменном институте имени Ю. В. Андропова, известного сегодня как Академия внешней разведки. Все остальное от лукавого. От неизбывного стремления человека к мифотворчеству. Не стоит. Тем более что Путин реальный значительно интереснее Путина мифического. Но об этом чуть позже.

Геронтологическую цепочку советских преемников вслед за Юрием Андроповым по списку продолжает любимец Леонида Ильича — Константин Черненко, однако эту фигуру, полагаю, можно без особого ущерба для темы нашего разговора и пропустить. И правил страной этот тяжело больной человек всего год. И запомнился только одним — провальным проектом поворота северных рек. Даже руководил страной не из Кремля, а из Центральной клинической больницы, где проводились заседания Политбюро.

Там же состоялось и незабываемое (интересно, кто додумался показать это всей стране?) вручение умирающему старику удостоверения об избрании его народным депутатом РСФСР.

Это, согласитесь, история болезни. А с ней положено разбираться не историкам, а врачам.

Если верить партийным документам, 54-летний "партийный молокосос" Михаил Горбачев был избран последним генсеком в истории КПСС без малейших возражений, то есть единогласно.

После нескончаемой череды смертей в высшем эшелоне советской власти это выглядело логичным. Геронтологическое Политбюро просто устало ходить на похороны друг друга. Да и отчаялось уже что-либо сделать со страной, находящейся в депрессии, если не коллапсе — экономическом, политическом и идеологическом. Марксизм-ленинизм себя исчерпал. Во всяком случае, в отдельно взятой стране, называемой СССР.

Если верить мемуарам, то борьба за пост генсека, наоборот, проходила совсем не просто и началась еще над постелью умирающего Черненко. Потенциальными соперниками Горбачева были Гришин и Романов. Как обычно в таких случаях, велись тайные переговоры, плелись интриги, но решающим в конце концов оказался голос старейшего члена Политбюро и всеми уважаемого Андрея Андреевича Громыко. У своего протеже Горбачева, по свидетельству мемуаристов, 75-летний Громыко попросил за свою услугу немного — перевести его наконец с хлопотливой работы в МИДе на почетную, но неутомительную должность Председателя Верховного Совета. Что и было ему обещано, а потом сделано.

Если борьба за пост капитана уже тонущего судна все-таки велась, значит, противники Михаила Сергеевича либо не очень понимали, что находятся на борту "Титаника", либо считали, что на их век плавучести корабля и икры на камбузе вполне хватит.

Точно так же мог бы мыслить и Горбачев. Но мыслил по-другому. Назвать его "шестидесятником" или одним из "детей XX съезда", конечно, перебор, но то, что на последнего генсека хрущевская оттепель оказала существенное влияние, бесспорно. Будучи верным практически всю свою жизнь официальной партийной доктрине, Горбачев тем не менее ею не ограничивался. Пусть и интуитивно, но упорно пытаясь нащупать какой-то иной, более человечный и эффективный путь. Не случайно Михаила Сергеевича сначала тянуло к коммунисту-реформатору чеху Млынаржу, с которым он дружил. Потом его интересовала позиция совершенно независимого по духу грузинского философа Мамардашвили. Еще позже он обсуждал социологические проблемы с не менее независимым Левадой.

Никто не заставлял Горбачева отказаться от размеренной кабинетной жизни в Кремле и выступить против множества проблем, унаследованных от предшественников. Все, что делал вновь избранный генсек, было лично для него неудобно, хлопотно, невыгодно и даже опасно. Так что благие намерения инициатора перестройки и гласности сомнений не вызывают.

Сомнения в другом: насколько новый генсек и его соратники понимали сложность стоявших перед ними проблем; насколько продуман был план реформ.

Расплывчатость горбачевских формулировок, которая, конечно, запомнилась всем без исключения, лишь отчасти являлась дымовой завесой, защищавшей реформаторов от партийных догматиков. Но она же свидетельствовала и о том, какой хаос царил в головах "прорабов перестройки". Как образно заметил в своих мемуарах ближайший в ту пору сподвижник Горбачева Александр Яковлев, "будучи и сами еще слепыми, пытались выменять у глухих зеркало на балалайку".

Это красноречивое признание свидетельствует как о смелости, так и об авантюризме реформаторов. Не случайно в речах Горбачева периода перестройки содержится множество вопиющих противоречий, которые заставляли не только народ, но и ближайшее окружение последнего генсека недоумевать, какое из многих лиц Горбачева истинное. Подозреваю, что на этот вопрос в ту пору не мог ответить и сам Михаил Сергеевич, которого на каждом шагу раздирали мучительные сомнения.

По той же причине — от слепоты и сомнений — "прорабы перестройки" и плясать под "балалайку" начали от старой ленинской печки.

Характерен в этом смысле фрагмент дискуссии по национальному вопросу, проходившей в Политбюро в 1987 году.

Александр Яковлев: Импульс национализма идет сверху — от местной интеллигенции, партийного и государственного актива. Власти благожелательно относятся к националистическим проявлениям. Слава богу, хоть об уничтожении Советского Союза не говорят.

Горбачев: Какого бога ты имеешь в виду? Если конкретно… (Смеется.)

Яковлев: Аллаха.

Горбачев: У нас в этом вопросе один бог — Ленин.

Иначе говоря, ленинизм слишком долго и для нового генсека оставался "священной коровой", и эту корову Горбачев, как когда-то и Хрущев, трогать категорически не хотел.

Он лишь мечтал "с открытым забралом" пройти сквозь кремлевскую стену, не пошевелив в идейном базисе ни одного важного кирпичика, к народу. Чтобы его воодушевить и уже который раз в русской истории заставить пробежаться в мешке. Петру I это удалось. Отчасти удалось Александру II. Ленину удалось; Сталину удалось. У Горбачева не получилось.

Или, если быть предельно точным, все получилось ровно наполовину.

Во-первых, мягко пройти сквозь кремлевскую стену и прошмыгнуть мимо Мавзолея на цыпочках Горбачев, само собой, не сумел. Зато смог, изрядно помяв свое "забрало" (биться с разбега о кирпичи дело болезненное), значительно расширить в марксистско-ленинском фундаменте — вслед за Хрущевым — солидную дыру. Через которую и выбрался наконец к своему народу.

Здесь, однако, его ожидали новые трудности, к которым Горбачев опять оказался не готов. Известный итальянский историк Джузеппе Боффа, рассказывая о временах перестройки, приводит цитату из Макиавелли. Она, полагаю, прекрасно объясняет, о каких трудностях я толкую:

"Нет ничего труднее, — пишет Макиавелли, — ничего, вызывающего больше сомнений в успехе, ничего опаснее в осуществлении, нежели возглавить введение новых порядков". Тот, кто делает это, добавляет флорентиец, "имеет врагами всех тех, кому было хорошо при старых порядках, и слабых защитников в лице всех тех, кто мог бы получить выгоду от новых порядков". Неуверенность последних "рождается отчасти из страха перед врагами, на чьей стороне стоит закон, а отчасти из-за настороженности людей, которые не доверяют новому, пока не появится основательный опыт". В то время как враги при малейшей возможности нападают на новатора, остальные его вяло защищают таким образом, "что все вместе подвергаются опасности". Помимо всего прочего, "легко убедить [людей] в чем-то, но очень трудно поддерживать их в этом убеждении".

И тем не менее Горбачев и здесь сумел с помощью гласности привлечь на свою сторону народ и победить консерваторов в собственной партии.

Даже "процесс" реформ, к которому так стремился Михаил Сергеевич, в конце концов все-таки "пошел". Вот только, начав свой бег, народ на ходу сбросил с ног старый российский мешок крепостничества и уже без мешка рванул вперед так быстро, что Горбачев за ним просто не угнался. А потому и остался на дороге в полном одиночестве.

Впрочем, как справедливо констатировал позже Михаил Сергеевич, ни у кого в те времена не было готовых рецептов. Все "правильные ходы" появились у критиков Горбачева уже задним числом.