Татьяна Москвина - Ничего себе Россия! (сборник)
Единица жизни – один день. Единица творчества – то, что можно за этот день написать, запечатлев его живое дыхание, проблески мысли, накат впечатления. У Тэффи, конечно, есть вещи, которые за один день не напишешь – хотя бы великолепные «Вспоминания», но и они составлены из кусочков-камешков, самодостаточных фрагментов-звеньев. Возиться с бандой героев и одевать-обувать ее на пятнадцати листах Тэффи была не в состоянии – самые лучшие певчие птицы не поют сутками.
Она дебютировала поздно. Первые стихотворения были опубликованы в самом начале прошлого века, а постоянные выступления в печати начались в 1904–1905 годах. Надежде Александровне Лохвицкой, одной из дочерей знаменитого адвоката, было в то время около тридцати лет. Настоящая же слава пришла еще позднее, в 1910-х годах, когда вышли сборники рассказов писательницы. Ей уже было под сорок.
Так же поздно дебютировала современница Тэффи – великая актриса Вера Комиссаржевская. Неудачная семейная жизнь съела ее молодость, и затем жизнь творческая, человеческая стала развиваться на огромных скоростях, точно желая наверстать упущенное. Тэффи такой опасности избежала – она начала не героиней, а ловкой субреткой, писать стала будто невзначай, слегка, «на башмачки заработать». От ее отлично вылепленных юмористических миниатюр за версту несло Антошей Чехонте, юным Чеховым, который тоже, резвясь и шутя, зарабатывал смешной литературой себе – или, скорее, мамаше с сестрицей – «на башмачки». Что ж, вот он и появился здесь, в нашем рассуждении, вечный учитель-мучитель интеллигентных женщин, доктор Чехов, и место его должно быть особым образом отчеркнуто.
Итак, почему Тэффи начинает печататься в тридцать лет?
«Уговор сестер» Лохвицких, которые все были литературно одарены, но сговорились выступать по очереди и главное – не мешать самой гениальной из них, Мирре Лохвицкой, мне кажется позднейшей выдумкой или, во всяком случае, благородной болтовней гимназисток. Никто такие уговоры никогда не выполняет, хотя, конечно, в девичестве все в чем-то клянутся. Чем бы Тэффи вообще могла помешать Мирре? Их таланты соприродны не были.
До того как воплотиться в слове, Тэффи немало прожила, выражаясь по-современному, «в реале». Женой выпускника юридического факультета Санкт-Петербургского университета Владислава Бучинского, матерью троих детей (две девочки, мальчик), жительницей города Тихвин, куда направился на должность ее муж. Об этом периоде жизни Тэффи известно не много, хотя тот факт, что при разводе дети остались с отцом, кое-что проясняет. Но еще больше проясняет устойчивая трагикомическая пара из многочисленных рассказов Тэффи: тупой ревнивый муж и жена «с запросами», пишущая стихи и велеречивые письма неизвестным адресатам. Например, несчастная жалкая дама-приживалка из рассказа «Домовой», натирающая по вечерам щеки творогом к ужасу стыдящейся ее маленькой дочери («Мама! Не надо в зале плясать! Мама! И зачем ты щечки творогом трешь! Мама, зачем у тебя шейка голая? Мамочка, не надо так…»). За дамочкой приезжает некто «в шубе, огромный, бородатый», начинает, трясясь от гнева, читать присланное ей кем-то любовное письмо, обвинять в изменах.
«– Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня!
– Птичка? – удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: – Стерва ты, а не птичка».
Рассказ уже поздний, тридцатых годов. И все-таки позволю себе предположить, что брезжит в нем нечто личное. Конечно, металась Тэффи (тогда просто Наденька) в глухо-провинциальном Тихвине, и жалела свою молодость, и щечки терла творогом (всю жизнь упорно следила за собой – закон эдельвейса!), и писала стихи и письма, и муж ревновал, и не было счастья совсем.
И вот – поменялась жизнь. Развод, Петербург, редакции, знакомства, театры. Прорезается талант. Соприродный сотворившему ее в слове «отцу», А. П. Чехову. Да, творчески Тэффи – дочь Чехова. Поэтому явление дочери-Тэффи точнехонько после смерти отца-Чехова на том же поприще – закономерно. При нем-то живом какая в ней могла быть нужда? Но вот он умер, а пестрый многонаселенный русский мир, с Каштанками, Ваньками Жуковыми, щеглами, свирелями, адвокатами, нянечками, приказчиками, хористками, умными разговорами по женскому вопросу в поездах и имениями у речки, остался и, видоизменяясь, требовал своего рапсода.
Так появилась «девушка с гитарой».
Вот завела я песенку,А спеть ее – нет сил.Полез горбун на лесенкуИ солнце погасил…По темным переулочкамХодил вчера Христос,Он всех о ком-то спрашивал,Кому-то что-то нес…
Что за чудо, что за прелесть были эти русские интеллигентные дамочки, рожденные во второй половине девятнадцатого столетия и воспитанные доктором Чеховым! Не было таких и не будет никогда. Доктор был строг. Доктор требовал идеала. Женщины должны были быть образованны – и притом уметь хорошенько одеваться и следить за собой. Работать – и при этом быть не б…, а быть помощницей мужу и воспитывать детей порядочными людьми. Им разрешалась любовь – но только оплаченная огромными душевными страданиями и муками совести. От них требовались чуткость, такт, изящество всех душевных движений, правильная речь, деликатность, поэзия. Мещанок в розовых платьях с зелеными поясами, ором на прислугу и прочей пошлостью быта, Доктор уничтожал со скоростью три шутки за печатный лист. Вечно-женственное, а не вульгарно-бабское «манит нас ввысь», как говаривал Гете!
То, что где-то по большому счету это одно и то же (вульгарно-бабское тоже часть вечно-женственного), не признавалось. Догадки были – но отметались властью идеала.
И они, средние русские дамочки, дочери адвокатов, купцов, актеров, врачей, священников и профессоров, стали всерьез, изо всех сил, «соответствовать». Стараясь как-то совместить шляпки с Шопенгауэром, детей с вечерами новой поэзии, флирт с муками совести, православие с кокетством и должность жены с изяществом душевных движений. В миру это бывало комичным, и Тэффи смеялась – над ними, вместе с ними, над собой.
На войне – обернулось комком ужаса за них и жалости к ним.
«Вспоминаю даму в парусиновых лаптях на голых ногах, которая ждала трамвая в Новороссийске, стоя с грудным ребенком под дождем. Чтобы дать мне почувствовать, что она “не кто-нибудь”, она говорила ребенку по-французски с милым русским институтским акцентом: “Силь ву пле! Не плер па! Вуаси ле трамвей, ле трамвей!”».
Из двух только фраз вырастает потрясающий безымянный образ. Голые ноги, грудной ребенок, дождь, бездомье, беженство, гражданская война, «силь ву пле не плер па» (пожалуйста, не плачь)… Таких были тысячи, и французский «с институтским акцентом» тем, кто из них выжил и вырвался, очень пригодился. Тэффи и об этом напишет, но сейчас опять вернемся под дождь, в Новороссийск. Что сказала бы в такой ситуации баба? «Заткнись, ублюдок», не иначе. Но этой, в парусиновых лаптях, которых она и так до кошмара стыдится, предписана ведь деликатность, поэзия, изящество душевных движений! Она обязана показать миру, что она «не кто-нибудь». Не пошлая мещанка. Ей этого, собственно, и доказывать не надо, потому, что это так, но она привыкла показывать и доказывать кому-то незримому свое, так скажем, «полное служебное соответствие»…
Тэффи бы явно понравилась Доктору. Она соответствовала почти всем его претензиям к женщине. Даже ее убийственная насмешливость как-то смягчалась добродушием и нежностью к людям. Мережковскому, который завел в своей квартире обычай класть цветы у подножия статуэтки святой Терезы, она заметила: «Вас, Дмитрий Сергеевич, как настоящего беса, все тянет юлить около святых». Другую бы Мережковские съели с костями и тапочками. А Тэффи как-то ничего, с рук сошло. У исследователей Тэффи я часто читала совершенно справедливые слова о том, что писательница, помимо юмора, обладала глубиной зрения, душевной тонкостью, жалостью к миру, бывала пронзительна и печальна, с удивительной красочностью и нежностью рисовала в своей прозе портреты детей и животных. Все это так. Однако чего бы стоила жалость и нежность без светлого и острого разума, без меткой, исключительной насмешливости? Мало ли в литературе дамочек, плачущих над детками и кошечками.
Феномен Тэффи в том и состоял, что переплавилось, соединилось все в одной личности – дух и душа, природа и ум, острота слова и мягкость чувств. Что-то в высшей степени важное и существенное – удалось, получилось, вышло… Воспитали, можно сказать, из женщины человека. Перечитываешь ее миниатюры и видишь: все живо, все так или иначе смешит, увлекает, дает наслаждение и радость.
«Больших идей» у Тэффи не было. Но были поразительные догадки о мире, как в очерке «Человекообразные». Оказывается, рядом с людьми, созданными Богом и передающими из поколения в поколение своим потомкам живую горячую душу, существуют человекообразные, проделавшие гигантскую эволюцию от кольчатых червей, гадов и амфибий.
