Стефан Кларк - Англия и Франция: мы любим ненавидеть друг друга
И снова жестокость получила официальное наименование — la Terreur («Террор»), — и по мере того как до Англии доходили сведения о творящихся во Франции ужасах, британская симпатия к Революции таяла на глазах. Лондонские газеты имели невероятный успех, описывая убийства множества людей.
Сообщая о казни принцессы де Ламбаль, «Таймс» писала, что «ей изрезали бедра, вырвали из нее кишки и сердце, и целых два дня ее выпотрошенное тело волочили по улицам». Газета из номера в номер давала репортажи о массовых убийствах сентября 1792 года, негодуя, что «даже самые дикие четвероногие, обитающие в неизведанных пустынях Африки, способны к состраданию больше, чем эти двуногие парижские животные».
Десятого сентября «Таймс» напечатала рассказ очевидца об убийстве двухсот двадцати монахов-кармелитов: «Их вывели из ворот тюрьмы парами, прямо на улицу Вожирар, где им перерезали горло. Их тела насадили на пики и выставили перед несчастными жертвами, которым тоже предстояло принять смерть. Изуродованные тела других свалены в кучи у стен домов; и на парижских мостовых повсюду разбросаны трупы, источая зловоние и заразу».
Двенадцатого сентября газета постаралась проявить хоть немного сочувствия к взятым под стражу королевским особам:
«Короля и королеву кормят хуже, чем охранников: их заставляют есть пищу, которая им противна, даже зная об этом».
В те времена, как и сегодня, журналисты получали особое удовольствие от смакования жутких подробностей. Пример: «Толпа приказала одному из швейцарских солдат сделать прическу своему офицеру, очень красивому молодому человеку. Когда солдат закончил, они приказали ему отпилить офицеру голову ручной пилой, только сделать это аккуратно, чтобы не испортить прическу, поскольку голова достойна того, чтобы красоваться на пике. Солдат не подчинился и был немедленно порван на куски, а две женщины сами отпилили офицеру голову. За все это время он не издал ни звука, а пилили они около часа».
А вот еще одна история, и если это правда, то такая же чудовищная.
«На площади Дофин толпа разожгла костер, и на нем были заживо сожжены несколько мужчин, женщин и детей. Графиню Периньян и двух ее дочерей — сначала дочерей, потом мать — полностью раздели, намазали маслом и зажарили живьем, а толпа пела и плясала вокруг костра, наслаждаясь криками и страданиями несчастных. После слезных молитв старшей дочери, лет пятнадцати, чтобы кто-нибудь прикончил ее кинжалом или выстрелом, освободив от невыносимой муки, молодой человек выстрелил ей прямо в сердце, и это так разозлило толпу, что и его тут же швырнули в огонь…»
Так и чувствуется британское злорадство по поводу того, что с политической трескотней покончено и в дело вступил настоящий террор.
Когда пирожные совсем даже не пирожные?
Очень скоро теория Томаса Пейна о том, что лично королю ничего не угрожает, получила кровавое опровержение. Двадцать первого января 1793 года Людовика XVI провезли по улицам Парижа в простом экипаже и гильотинировали на площади Революции (ныне это площадь Согласия), а его прощальные слова утонули в барабанном бое и истошных воплях толпы, которая жаждала зрелища. Шестнадцатого октября за ним последовала Мария-Антуанетта, осужденная за государственную измену и (кто бы мог подумать) за инцест. Ее не удостоили прогулки в экипаже, и она ехала на казнь в позорной телеге, сопровождаемая улюлюканьем и насмешками толпы.
Сегодня многие французы видят в Марии-Антуанетте скорее жертву революции, а не одну из ее причин. Им жаль австрийскую девушку, которую в четырнадцать лет выдали замуж по политическим соображениям за французского принца-импотента, а потом держали в золотой клетке, пока ее муж бездарно правил страной. Но в те времена ее считали заносчивой потаскухой, возмущались, что она, иностранная принцесса, наряжаясь пастушкой, резвится на своей игрушечной ферме в Версальском парке, меж тем как по соседству настоящие крестьяне умирают от голода.
Все это, возможно, и объясняет природу слуха о тех злосчастных пирожных — будто у королевы вырвались неосторожные слова: «Пусть едят пирожные», когда она услышала, что у парижан нет хлеба и они устраивают голодные бунты. Действительно ли она так высказалась, мнения расходятся, хотя одно можно утверждать наверняка: что бы ни сказала Мария-Антуанетта, это точно было не про пирожные. Здесь налицо самый худший в истории пример неточности перевода. Это все равно, что перевести vive la difference[86] как «пусть живет разница». В общем, полная чушь.
На самом деле фраза, которую ей приписывают, звучала так: «Пусть они едят бриоши», и тут требуется небольшое пояснение. Бриошь — это хлеб аристократов, выпеченный с добавлением яиц, сливочного масла, сахара и молока.
Если она и вправду так сказала, кто-то мог решить, что по ее голове топор плачет, ну или хотя бы бриошь. Неувязка в том, что вряд ли она вообще говорила нечто подобное, ведь эту фразу впервые привел в автобиографической книге философ Жан-Жак Руссо.
В своих «Признаниях» Руссо рассказывает историю о том, как он работал домашним наставником детей некоего мсье де Мабли и влюбился в местное белое вино — настолько, что зачастую припрятывал бутылочку, чтобы тайком опустошить ее у себя в комнате. Но он никогда не мог пить без закуски. «Где же мне взять хлеба?» — ломал он голову. Таскать багеты было неудобно, а если попросить кого-то из слуг купить ему хлеба, хозяин может оскорбиться. Наконец, как пишет Руссо, «я вспомнил слова одной королевской особы. Когда ей доложили, что у крестьян нет хлеба, она удивленно проговорила: „Тогда почему они не едят бриоши?“». Руссо совершенно не смущает политНЕкорректность этой истории. Все закончилось тем, что он стал ходить в булочную за бриошами, и это, вероятно, было естественно для хорошо воспитанного молодого человека, который мог себе позволить питаться качественными продуктами.
Все дело в том, что писал Руссо о событиях 1736 года, то есть о том, что происходило за девятнадцать лет до рождения Марии-Антуанетты, и, возможно, фраза про бриоши принадлежала жене «короля-солнца», принцессе Марии-Терезе, дочери короля Испании Филиппа IV. В это как раз легко поверить, так как двор Людовика XIV был совершенно оторван от реальности и славился своими остротами. Для шуток годилось все [87].
Какой бы ни была правда в этой истории про пирожные/ бриоши, следует заметить, что автобиография Руссо была опубликована в 1782 году, за семь лет до революции, но именно она стала источником неверно истолкованной цитаты, когда народ кинулся сочинять гадости про Марию-Антуанетту. Как мы уже знаем, это были времена, когда слухи порождали бунты и массовые убийства. Так что хлесткую фразу с удовольствием подхватили, и она надолго приклеилась к Марии-Антуанетте, чего, к сожалению, нельзя сказать об ее голове.
День пастернака
Однако стыдно думать о Французской революции только лишь как о долгой череде кровопролития и разрушений. Среди властолюбцев было немало настоящих новаторов, которые воспользовались шансом переустроить всю общественную систему.
Помимо введения метрической системы мер, самой радикальной из новых идей был революционный календарь, на редкость бредовая схема, предусматривающая новое летосчисление и призванная перекроить календарный год в привязке к французской жизни. Эту затею изначально ждал провал, по причине, о которой мы сейчас узнаем, — но в чем-то оппоненты старого календаря были правы. В конце концов, некоторые месяца года были неправильно названы на латыни: сентябрь стал девятым месяцем, а октябрь — десятым, — что за путаница для школьников, изучающих мертвые языки?[88] И какой смысл в месяцах разной продолжительности и католических глупостях насчет семидневной недели?
Революционеры подумали, что пора избавиться от этого хлама и начать все с нуля.
Новый календарь разработал типично французский коллектив: два математика и два поэта. Математики сделали самую черную работу, решив, что год должен состоять из двенадцати месяцев по тридцать суток в каждом. К счастью, умея считать, они быстро сообразили, что этого недостаточно, и после 360 суток ввели пять (в високосном году шесть) «дополнительных» суток — с тем, чтобы французы шли в ногу с природой.
Поэты переименовали дни и месяцы, использовав названия французских растений, животных и инструментов для обозначения дней, а месяца рифмуя тройками. Зиму, например, они разделили на nivose (нивоз, месяц снега), pluviose (плювиоз, месяц дождя) и ventose (вантоз, месяц ветра). С днями получилось еще сложнее: поэты не хотели привязываться к привычным понедельнику, вторнику, среде и т. д., поэтому присвоили каждому дню года свое имя. Скажем, осенью был день пастернака (30 сентября), и тыквы (8 октября), и баклажана (17 октября), и лопаты (20 декабря). Весной, 8 апреля, был день улья, 4 мая — день тутового шелкопряда. Все очень живописно, но на практике…