Александр Зиновьев - Иди на Голгофу. Гомо советикус. Распутье. Русская трагедия
Творческий подход
Мы, советские люди, приучены также ко всему подходить творчески. Вспоминаю по сему поводу такой поучительный случай. Наши шпионы украли на Западе чертежи станка, предназначенного для очень сложных и тонких операций. Заодно прихватили и составные части станка. Создали специальную группу по освоению станка. В этом было заинтересовано высшее руководство, поскольку станок нужен был для танковой промышленности. Группе приказали подойти к поставленной задаче творчески, новаторски, рационализаторски. Они и нановаторствовали. При первой сборке станка пять деталей оказались излишними. А станок работал. Разобрали и собрали снова. Теперь десять деталей оказались излишними. А станок все равно работал. Еще раз разобрали и собрали. Двадцать деталей излишних! А станок работает! Ох и поиздевались же они тогда над «хваленой западной техникой»! Кто-то высказал предположение, что еще пять разборок и сборок, и станок будет работать совсем без деталей. Вот это будет открытие! Члены группы подозрительно посмотрели на этого сверхрационализатора и решили остановиться на достигнутом. Начальству доложили, что в результате творческого подхода группа существенно упростила излишне сложную конструкцию станка. После этого станок стал выполнять самые примитивные и грубые операции, а через месяц совсем (и насовсем) вышел из строя. Но руководство к этому времени уже утратило к нему интерес. Западные фирмы стали продавать нам готовые детали для танков. И станок вообще оказался излишним.
Еще более поучительный случай произошел в так называемой «Ленинской школе», где готовят наших шпионов, руководителей коммунистических партий и будущих просоветских государственных чиновников для стран Запада. Один из слушателей, желая угодить нашему руководству, воспринял требование творческого подхода всерьез и начал пороть такую чушь, что школу хотели разогнать как рассадник еврокоммунизма. Сей западный коммунист, хотя и был коммунистом, был все равно человеком западным и сущности творческого подхода не понимал. На закрытом заседании ЦК, на котором разбиралось неправильное поведение западных коммунистов, секретарь по идеологии сказал, что причина этого — «неспособность подойти творчески».
Посылавшие меня сюда ответственные товарищи из Органов среди прочих напутствий велели подойти к моей миссии творчески. Как человек советский, я понимал подлинный смысл этого напутствия: сиди тихо и не рыпайся! А что касается творчества, так это нужно лишь для отчета. Самый плохой отчет интереснее самого хорошего дела, если он выполнен со знанием… нет, не дела, о коем идет речь в отчете, а дела в смысле техники отчета. Моя реальная жизнь здесь в сравнении с тем, что я мог бы наговорить о ней, есть скука, тоска, серость. Можете себе представить, что будет твориться на этом свете, если мы начнем писать отчеты о пребывании на том!
Научный трактат
А может быть, лучше сочинить научный трактат? Я же профессиональный ученый. Правда, я и мои коллеги обслуживали совсем не научные цели ЦК и КГБ. Но делали-то мы это научными методами. Например, было принято решение задушить диссидентское движение. Но это не так-то просто. Наша задача и состояла в том, чтобы теоретически обосновать закономерность удушения диссидентов и выработать эффективные меры для этого. Не думайте, будто это было легко и что происходило это без конфликтов. Серьезные научные открытия и в этой области пробивают себе дорогу в жестокой борьбе. Предложение дискредитировать диссидентов в глазах Запада путем высылки их на Запад сначала было встречено в штыки. Потом эту идею присвоило высшее начальство. В конце концов она превратилась в идею Политбюро. Но сколько на это ушло сил! Сколько было жертв! Между прочим, число жертв в борьбе за эффективные методы удушения диссидентов во много раз превысило число жертв в самом диссидентстве.
А сколько сил и способностей я сам убил на разработку идей такого рода! Чертил графики, составлял таблицы, выводил формулы, доказывал теоремы. По этим формулам, например, выходило, что появление одного критика советского режима плохо для режима, но не очень. Два критика хуже, чем один. Но не в два раза, а в один целых и восемь десятых раза. Двадцать критиков уже лучше для режима, чем пять. И борьбу с ними теперь частично можно возложить на них самих. Уже три критика грызут поедом друг друга. Для десяти критиков режим становится лишь поводом дать друг другу по морде. Из трех критиков по крайней мере один помогает КГБ. А из десяти по крайней мере пять можно считать добровольными помощниками Органов и даже внештатными сотрудниками. А сколько в эту среду можно внедрить штатных сотрудников, об этом и говорить не надо. Правда, с ростом числа критиков режима возникают непредвиденные последствия. Важнейшее из них — критики режима начинают конкурировать с апологетами режима в понимании самого режима. Секретарь ЦК по идеологии плакал от злости, когда до него дошли слова одного эмигрировавшего на Запад критика советского строя о том, что этот строй стабилен. «Вот негодяй! — кричал Секретарь. — Это мы, подлинные марксисты-ленинцы, утверждаем, что советский строй стабилен. А этот гнусный предатель набрался наглости утверждать, будто наш советский строй стабилен!!» Наши руководители ненавидят критиков режима не за то, что те подрывают режим (никакая критика не способна подорвать режим, она лишь укрепляет его!), а за то, что критики режима посягают на неотъемлемую прерогативу высшего советского руководства — на критику советского образа жизни.
Конечно, научный трактат в моем положении был бы интереснее всего. Но у меня нет денег на таблицы и графики — в Москве я их чертил за счет государства.
Сомнения
А как я назову свой роман-донос-отчет-трактат? Не думайте, что это дело второстепенное. Этому опять-таки есть поучительный пример. Известный московский специалист по научному коммунизму собрался вдруг сочинить обличительную книгу. Но он не смог ее начать, поскольку все силы употребил на проблему, как лучше назвать будущую книгу — «Небо и камень» или «Камень и небо». Так он и выехал на Запад без обличительной книги, что ему очень повредило. Он до сих пор не нашел постоянную работу, хотя его принадлежность к КГБ не вызывает ни у кого сомнений. Странно, не правда ли? Советский агент — и без работы! Запад начинает вести себя неправильно. Пора его одернуть.
Вспомнив о печальном опыте упомянутого обличителя, я решил отложить проблему названия на будущее. Кто знает, может быть, я вообще ничего не напишу, и тогда автоматически отпадет эта мучительная проблема. Но тут же возникла другая, не менее мучительная проблема: а кому я посвящу свой ненаписанный труд? Покойной маме или здравствующей Партии? Прошедшему съезду Партии или предстоящему Пленуму ЦК? Любимому народу или ненавистной бывшей жене? Редким жертвам режима или бесчисленным собутыльникам? В конце концов я избрал патриотический вариант: «Нам, работающим вдали от Родины советским разведчикам, — посвящаю».
Прекрасное посвящение! Очень искреннее. Но что, если меня неправильно истолкуют? Сомнения — наша государственная (не национальная) черта. Она мешает нам начинать дело, начав — доводить его до конца и делать как следует, дойдя до конца — вовремя остановиться. Поэтому мы, например, устремляемся к Индийскому океану, а застреваем на полдороге в Афганистане, делая вид, будто хотим пресечь там происки американских империалистов и помочь законному правительству навести порядок в стране. И делаем это настолько плохо, что происки империалистов и беспорядок растут там изо дня в день. И нет никакой мочи покончить с этой тягомотиной. Моя покойная мама трижды пыталась делать аборт, съела килограмм хинина, пять раз ошпарила кипятком ноги и сделала многое другое, чтобы воспрепятствовать моему появлению на свет. Убедившись в том, что ее усилия тщетны, она заявила, что материнство есть высшее благо жизни. Потом она до самой смерти неутомимо твердила, что, если бы она знала, что из меня вырастет такой черствый эгоист, она сделала бы аборт. Впрочем, и Запад теперь заразился нашей болезнью: он буквально извелся от подозрений, что обещания и призывы коварного советского руководства насчет разоружения вполне искренни.
Приняв во внимание эти соображения, я решил: пусть истолкуют мое посвящение неправильно, ибо будет хуже, если правильно истолкуют. Представляете, что стало бы твориться в мире, если бы Запад правильно истолковал советские намерения в Афганистане?! Здесь все с такой страшной силой наложили бы в штаны и вне штанов, что жить нельзя было бы от удушающей вони. И потому — прочь сомнения! Запад все равно не истолкует твое посвящение правильно — не посмеет. А нашим и без истолкования ясно, что к чему.
Проблема, что именно я буду посвящать нам самим, решается просто. Как любил выражаться мой отчим — заведующий крупным подмосковным кладбищем, — была бы эпитафия, а покойник найдется.
