Анатолий Левандовский - Первый среди Равных

И конечно же всё то, что происходило после создания Великого плана, являлось уже действиями: и зимняя кампания «Трибуна народа», и Клуб Пантеона, и «комитет Амара».

И всё же…

И всё же это была лишь увертюра, только первые опыты, не имеющие прямых последствий. Позднее Буонарроти утверждал, что Бабёф, не участвовавший ни в одном из этих начинаний, решил, что с пробами нужно кончать, настал момент.

Значит, момент всё же был.

И, вероятно, наступил он тогда, когда трое главных заговорщиков — Бабёф, Феликс Лепелетье и Сильвен Марешаль — от тайного соглашения о единстве мыслей своих публицистических работ пришли к тайному же соглашению о создании единого центра руководства.

И произошло это в самом конце вантоза или в начале жерминаля.

В то время трибун Гракх только что переменил очередное «подполье»: из обширной квартиры Лепелетье, где он вдруг почувствовал себя неуютно (закрались кое-какие подозрения о соседях), после короткого пребывания у Рейса перебрался к портному Клерксу, жившему близ Хлебного рынка; здесь было менее удобно, но гораздо более спокойно.

И вот однажды, когда сам хозяин отправился спать, а трое заговорщиков при тусклом свете огарка правили статью для «Просветителя народа», Бабёф, бывший необыкновенно молчаливым весь день, вдруг поднялся и сказал резко, словно чеканя:

— Приступим к главному.

Лепелетье и Марешаль удивленно подняли глаза.

— Что ты считаешь главным? — спросил Феликс.

— То же, что и вы, друзья: создание повстанческого центра.

Оба вскочили. Необыкновенное волнение, охватившее их, скрыть было невозможно, да они и не пытались это сделать.

Бабёф рассмеялся.

— А вы что думали, мы так и будем ограничиваться этой жалкой писаниной и не менее жалкой болтовнёй? Цель поставлена давно, пора начинать борьбу за её претворение. Присмотритесь внимательней: народ ждёт нас. Не обманем же его доверия, у нас нет права на это…

Когда первое смятение несколько улеглось, Марешаль сказал:

— Ты автор Плана. Ты наш признанный вождь. Руководить восстанием можешь только ты.

— Руководство будет коллективным, — отрезал Бабёф. — Полагаю, все мы трое, здесь присутствующие, возьмём это на себя.

— Снова заговорят о «триумвирате», — вздохнул Феликс.

— Нестрашно. Впрочем, можно прибавить и четвёртого: Антонеля.

— Бывшего маркиза, с которым ты постоянно полемизируешь? — пожал плечами Феликс.

— Не большего маркиза, чем ты граф. Антонель умница, человек честный, твёрдый, превосходный организатор. А что касается полемики, то это хороший признак. С ним вот, — Бабёф кивнул на Марешаля, — мы тоже постоянно спорим; в спорах, как известно, рождается истина.

— Как же мы назовём наш повстанческий комитет? — после паузы спросил Ленелетье.

— Ты уже назвал его: «Повстанческий комитет», — ответил Бабёф. И вдруг, хитро подмигнув, добавил: — Хотя имеется в запасе и другое, более тонкое название.

— Какое же?

— Тайная директория.

Лепелетье и Марешаль недоумённо переглянулись.

— «Директория»? — переспросил Марешаль. — Но ведь Директория уже есть: это наше подлое правительство.

— Вот именно. Подлое правительство. А мы противопоставим ему подлинное, народное правительство. Только пока, в силу необходимости, оно останется тайным. Надеюсь, это понятно?…

Может показаться странным, что при возникновении Тайной директории за её пределами остались двое ведущих лидеров Равных, вот уже несколько месяцев без страха и упрёка бившихся за торжество идеи, — Буонарроти и Дарте.

Но в этом не было ничего удивительного.

В течение последних недель вожакам Равных приходилось действовать разобщённо; в то время как Буонарроти и Дарте, стараясь вывести на путь истинный Клуб Пантеона и «комитет Амара», находились в обстановке легальности, Бабёф был вынужден скрываться; он почти не виделся ни с Дарте, ни с Буонарроти. Постоянно общаясь с Марешалем и Лепелетье (у властей они были вне подозрений), привыкнув согласовывать с ними все свои замыслы и решения, он и выдвинул их обоих в предполагаемый центр будущего восстания.

Первым указал на несообразность связной Бабёфа Дидье, человек редкой преданности, с мнением которого трибун привык считаться.

— Ты забыл о Буонарроти и Дарте, — сказал Дидье, когда Бабёф посвятил его в дела.

Заговорщики переглянулись: и правда забыли.

Ошибка была исправлена.

Буонарроти в свою очередь предложил ввести в состав Тайной директории Дебона.

«Таким образом, к 10 жерминаля IV года в Париже существовала Тайная директория общественного спасения, созданная с целью восстановления народа в его правах; в нее входили Антонель, Бабёф, Дебон, Буонарроти, Дарте, Лепелетье и Марешаль. Её собрания проходили на квартире Клеркса, у которого в то время находил убежище Бабёф. Среди них не существовало никаких разногласий относительно политической доктрины, обсуждавшейся на квартире у Амара; их объединяло полное единодушие; все они рассматривали равенство в труде и в пользовании его плодами как единственную цель, достойную истинного гражданина, и только в этом видели законный мотив для восстания…»

Так представлял себе суть дела биограф Бабёфа тридцать лет спустя. Точнее, так хотел представить суть дела своему будущему читателю. Но сам-то он хорошо знал, что всё обстояло несколько иначе; знал и помнил, но не желал ворошить старого и осложнять личными мотивами генеральную линию своего труда.

Конечно, дело было не в том или, во всяком случае, не только в том, что трое главных заговорщиков «забыли» о Буонарроти и Дарте и честному Дидье пришлось «напоминать» им о существовании этих двух выдающихся патриотов. Как раз накануне возникновения Тайной директории между Бабёфом и Буонарроти произошла размолвка; не очень сильная и не очень длительная, но всё же на какое-то время осложнившая их отношения.

Буонарроти по происхождению был итальянец. И хотя всю свою жизнь революционера и борца он тесно связал с судьбой Франции, он никогда не забывал о своей родине, её интересах, её горестях; проблема освобождения Италии и итальянской революции в острые моменты могла поглотить его целиком.

Так случилось и на этот раз.

Крах своей внутренней политики и крушение надежд на стабилизацию режима Директория пыталась компенсировать внешнеполитическими успехами.

В свое время Революционное правительство II года сумело выковать боеспособную армию с весьма талантливыми командирами; такие выдающиеся полководцы, как Гош, Журдан, Клебер, Ланн, Бонапарт, были в полном смысле слова рождены революцией.

Якобинская диктатура сумела привести войну к радикальному перелому на фронтах, но не успела пожать всех плодов своей внешней политики: плоды достались термидорианцам и правителям Директории, вступившим на путь захвата.

Осенью 1794 года было завершено покорение Бельгии, завоёвана Голландия, занят Пфальц; Базельский и Гаагский договоры III года увенчали успехи республиканской армии, отдав Франции левый берег Рейна и превратив Бельгию с Голландией в её сателлитов.

Директория продолжала следовать по проторённому пути. Эпоха национальной обороны героического периода революции ушла в безвозвратное прошлое; принцип санкюлотов «Мир хижинам, война дворцам» был давно забыт; отныне «войне надлежало кормить войну», да и не только войну — богатства порабощаемых народов, импортируемые во Францию, должны были покрыть экономические просчёты и полную непродуманность внутренней политики граждан директоров.

В этом смысле решающая роль принадлежала итальянской кампании 1796–1797 годов.

При подготовке этой кампании и возник «казус Буонарроти».

Однажды, ещё зимой, его навестил Саличетти.

Кристофор Саличетти был человеком необычной судьбы. Земляк Бонапарта, пылкий, энергичный, изворотливый, он сделал большую революционную и политическую карьеру. Адвокат по профессии, публицист по призванию, администратор и организатор по всему своему внутреннему складу, избранный в 1789 году в Генеральные штаты от Корсики, Саличетти стал депутатом Учредительного собрания и Конвента, затем был назначен «представителем народа в миссии», выполняя ответственные поручения робеспьеровского Комитета общественного спасения. Вместе с Буонарроти он был комиссаром на юге Франции — здесь-то и окрепла их давнишняя дружба. Но после термидора пути друзей разошлись: Буонарроти попал в тюрьму, Саличетти не только избежал этой участи, но и сохранил видное положение в правительственном аппарате.

И вот он снова возник перед своим прежним соратником.

Буонарроти не скрыл удивления.

— Ну, старый товарищ, — сказал Саличетти, обнимая его, — рад наконец увидеть тебя. Несу радостную весть: будем опять вместе.