Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2001)
Хочется сказать: не спешите, господа! Особенно с “кораблем” — он ведь, случается, и тонет. А вот История — в нашем случае История литературы — сооружение непотопляемое. И на нем уже заняли свои места и Маяковский, и Орлов, не говоря уж о Есенине. И выбросить их за борт невозможно. К ним можно лишь прикоснуться (в смысле — перелистать), чтобы понять время, в котором они творили, и веру, которой они жили.
Словно предвидя трагические события конца ХХ века и в то же время не веря, что они могут произойти, С. Орлов от имени своего поколения, полегшего костьми на поле боя, в надежде быть услышанным на Суде Истории, говорит:
Мы за все заплатили сами,
Нас не может задеть хула.
Кто посмеет в нас бросить камень,
В наши помыслы и дела?
Кто решится, нам глядя в лица,
Пережитое отмести,
В справедливости усомниться
Нами избранного пути?
Увы, дорогой поэт, нашлись такие: и “усомнились”, и “посмели”. Посмели и камень в нас бросить, и отвергнуть избранный нами путь. Это не значит, что они, “посмевшие”, открыли новый путь, — нет, они просто, как говорит народ, развернули оглобли назад... Но стоит напомнить им: цивилизация знает одно направление: вперед и выше! Попятное движение и тем более повторение — не что иное, как насилие над нею, которого она не терпит.
И когда поэт признавался: “Трещит башка от размышлений”, наверное, были эти размышления и о том, что смутно, но уже угадывалось в поведении — нет, не простого народа — вождей, и переполняло душу его тревогой. Именно о ней, этой тревоге, стихотворение, написанное им незадолго до смерти. Есть необходимость привести его полностью:
Христос распят, но жив Иуда,
И всходят над землей кресты.
На свете будет жить Иуда,
Покуда будут жить христы.
И молоток стучит со злостью,
Ища Христа среди людей:
Ведь надо же в кого-то гвозди
Вбивать, когда полно гвоздей.
Стучит старательно Иуда,
Летит серебреник на стол.
Ах, если бы случилось чудо
И все-таки Христос пришел!..
Пришел не так, как приходили
Все возвращенные с креста,
А в здравой памяти и силе
Ко всем, в ком совесть не чиста.
Доводилось слышать, что гражданственность, публицистичность стихов С. Орлова о Ленине, о партии, о времени, в котором он жил, не характерны для него как поэта, что они большей частью все-таки дань традиции и даже конъюнктуре.
Не стану тратить “слов” на опровержение подобных суждений, предоставлю слово самому поэту. В одной из критических статей (они составляют больше половины третьего тома его избранных сочинений) он сказал на этот счет: “В нашей поэзии подлинный поэт и гражданин — синонимы”. А в другой — еще категоричней: “Я глубоко убежден также и в том, что поэзию нельзя лишать главного в ней, то есть смысла и содержания; формалистическое творчество — явление вроде спиритуализма... Надо размышлять и заботиться о гражданском воздействии поэзии и мерой того воздействия определять силу ее и необходимость”. Добавлю: особенно в такое время, какое теперь переживаем мы.
В статье о поэте первой революционной волны Валерии Брюсове он с особенной силой подчеркнул его убежденность в том, что настоящий поэт всегда должен находиться “в вихре событий”. Полностью солидарный с этим требованием поэта-гражданина, С. Орлов, почти торжествуя, приводит строки из его знаменитого стихотворения “Кинжал”:
Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза,
И песня с бурей вечно слиты.
Такая позиция, не преминул заметить С. Орлов, позволила В. Брюсову раньше, чем другим из его интеллигентского круга, разглядеть и понять гениальность Ленина:
Кто был он! — Вождь, земной вожатый
Народных воль, кем изменен
Путь человечества,
кем сжаты
В один поток волны времен.
* * *
Летом 1971 года Орлов по приглашению руководства Союза писателей России переехал в Москву — он был утвержден секретарем правления Союза по поэзии. Иметь дело с поэтами для него было привычно и интересно: в Ленинграде он много лет подряд заведовал отделом поэзии в журнале “Нева”, и потому предстоящие хлопоты на новом месте не пугали его.
Я, конечно, радовался появлению Сергея в Москве. Судьба снова сблизила нас — и не только по службе (“Наш современник” был органом Союза писателей России), но и домами: квартиру он получил на улице Марии Ульяновой, совсем недалеко от меня. Естественно, мы стали видеться чаще... Моих домашних поражала удивительная деликатность Сережи, его прямо-таки рыцарская предусмотрительность в отношениях с близкими, особенно с мамой — тогда еще довольно бодрой старушкой — и, конечно, с женой, которой после операции полагалась диета, и Сережа то и дело напоминал ей об этом, забывая напрочь... о себе. Ни разу не слышал, чтобы он заговорил вдруг о визитах к врачам или о намерении съездить на курорт, в санаторий — ни разу! А между тем... Но по порядку.
В июле 1977 года вместе с женой он приехал в Белозерск — не только для того, чтобы побродить по его тихим улочкам, повздыхать о юности, набраться впечатлений, начать писать... Он, еще в Москве, загорелся желанием посмотреть мою избушку, только что обретенную мною на берегу Новозера, в сорока пяти километрах от Белозерска, посмотреть и, может быть, самому обзавестись таким же уголком в родном Белозерье. Ведь до пенсии оставалось совсем уже немного...
Приехал, посмотрел, плотвичек поудил с лодочки... Я ему говорю: “Давай, стройся рядом... Озеро — рыбное, лес — грибной, болота — ягодные...” — “Нет, — отвечает, — мне надо поближе к Белозерску, к поликлинике... Сердчишко барахлит... А здесь — случись что — и “скорую” не вызовешь”.
Знал, оказывается, Сережа о своей болезни, знал давно и тревожно, раз о “скорой” думал. Однако и в этот раз ни словом не обмолвился о намерении что-то предпринять — побывать у врача, “достать” какое-то лекарство.
Переночевав в моей избушке, кажется, две ночи, Сергей уехал в Белозерск. Секретарь райкома Ю. А. Прилежаев “организовал” ему катер для путешествия в Мегру, точнее, на то место, где она стояла с незапамятных времен, растила хлеб, ловила рыбу, а в конце сороковых в связи со строительством Волго-Балта, как Китеж-град, ушла под воду... Но дом, в котором родился Сергей, единственный в Мегре кирпичный (был поставлен сто с лишним лет назад строителями Мариинской водной системы), не затонул.
Издали, как потом рассказывал Сергей, он смотрелся белым лебедем на воде, волновал душу. Катер подплыл к нему почти вплотную, Сережа, возбужденный, сбежал по трапу на сушу, обошел дом вокруг, нежно погладил его шершавые, начавшие уже осыпаться стены...
Нетрудно было понять: прощался...
От “Белого дома” — так назвали его сельчане, — вверх по реке, километров двадцать оставалось до Новой Мегры. Там, по обеим берегам реки (опять же у воды!), обосновались те из односельчан, которые не смогли покинуть родную землю, а в их числе близкие родственники Сергея по линии матери — Магаевы. С ними-то и хотелось повидаться поэту.
Но... вышло, что не повидаться приезжал, а попрощаться...
...В Москве его ждали обычные секретарские дела.
На ВДНХ вслед за “Днями” других республик был объявлен “День Российской Федерации”. Важность этого события подчеркивалась тем, что оно было приурочено к всесоюзному празднику — Дню Конституции. Союз писателей России в лице С. Орлова должен был обеспечить выступление на этом празднике российских поэтов, в первую очередь москвичей. Хорошая задумка — ничего не скажешь. Но как их собрать, москвичей-то? Позвонил Орлов одному — отдыхает на юге; позвонил другому — в загранкомандировке; третий — болеет, четвертый — устал от подобных “выступлений”...
В день праздника, утром, в одном “высоком” кабинете он должен был доложить состав группы, сформированной им для выступления на открытой эстраде ВДНХ. Как был принят его доклад — можно лишь догадываться... Скорее всего, с неудовольствием, а может быть, даже и с упреком: не хватало “громких” имен...
Легко ранимый, всегда помнивший, что такое достоинство и честь, поэт, видимо, слишком близко к сердцу принял прозвучавшие в кабинете слова... Ощутил боль в груди... Хватило характера встать, сделать несколько шагов до двери... переступить порог...
