Марина Ахмедова - Уроки украинского. От Майдана до Востока
— Произойдет ли это с теми, кто погиб и еще погибнет на юго-востоке?
— Научные и технические возможности для этого есть. Вопрос в том, будет ли это нужно государству. Человек, идя в бой, меньше всего думает о том, кто и где его будет хоронить. Это уже мы, живые, должны это делать, чтобы доказать себе, что мы — еще люди.
Поле. Розовеет далекий горизонт. Белеет машина «Красного Креста». Двери ее распахнуты, показывая черное, сгоревшее нутро. Сожженные танки успокоились по обочинам. Подсолнухи наклоняют головы под тяжестью созревших семечек. Там, где поля заканчиваются и начинается дорога, — парятся на солнце солдатские куртки, зеленые упаковки сухих пайков солдат украинской армии. Двое ополченцев, еще этим летом оборонявших Саур-могилу, входят в подсолнухи. Они идут по полю уверенно, словно знают все тайные дорожки, скрытые высокими желтыми цветами. И действительно, стоит зайти в поле, чтобы увидеть, его прорывают рвы, начинающиеся от земляных насыпей и ведущие дальше — в лесополосу.
— Последняя линия обороны немцев. — Один из них поднимается на насыпь. Стоит — руки в боки, — обозревает горизонт. — А помнишь, Петя, как нас тут метелили. А сейчас стоим тут, как два чинных фраера.
Петя, судя по сосредоточенному выражению лица, чем-то озабочен. Опустив голову, он бродит среди подсолнухов. Поднимает с земли патроны.
— Помнишь, как мы выбрасывали эти патроны? — обращается к первому. — Через один сырые были.
— Такие родина-мать давала, — отзывается тот. — Украина незалежная. Все боеприпасы везли из Крыма и отдавали нам, — поясняет для меня. — Петя! — вскрикивает он, наклоняясь над блиндажом — дырой в земле, укрепленной металлическими листами. — Они его растащили, сволочи! — Он подбирает с земли зеленый сухпаек, свидетельствующий о том, что когда эту высоту оставили ополченцы, на смену им пришли украинские военные. Достает из него печенье в прозрачной упаковке. Рвет упаковку и сует печенье в рот. — Эти ходы сообщения, — показывает он на чернеющие в земле рвы, — я прорыл, чтобы можно было безопасно отойти в зеленку под огнем противника, — он подбирает с земли осколки снарядов, — по нам «Ноны» стреляли, — говорит, разглядывая их.
— А в этом блиндаже, — говорит он, перейдя на другую половину поля, — Петю накрыло. Но Царица Небесная укрыла его своей плащаницей, и ему только спину оцарапало.
— И я полз по этому окопу, контуженный. — Петя прыгает в окоп и пробегает по нему. Возвращается на поле и снова сосредоточенно смотрит под ноги. Поднимает крупный осколок снаряда. — Кажется, это мой снаряд, — сообщает он. — Кажется, это им могло меня рубануть… А жалко того советского комиссара, — обращается он к товарищу. — Мы его откопали, пока окопы рыли, а куда выбросили — не помним.
Он снова спрыгивает в окоп и пытается достать из него плотно сидящую в земле коробку от немецкого пулемета времен Великой Отечественной войны. В это время другой ополченец останавливается над противогазом советского солдата.
Подсолнухи на этом пятаке не выросли. Их головки — размером всего лишь с мужской кулак. Семечки внутри — почерневшие, но мелкие, непригодные даже для птиц. Кажется, напуганные снарядами, вспахавшими эту землю, когда подсолнухи были еще малы, цветы сами, намеренно остановили в себе рост. Земля возле них засыпана следами той войны — Великой Отечественной, — которые были вырваны из земли войной новой. Когда поднимается ветерок, шуршат зеленые упаковки, брошенные куртки и облетевшие желтые лепестки.
У зеленого забора, каждый колышек которого украшен сверху белым сердечком, на завалинке сидят два деда, бабка в голубом платье, полная женщина в розовой футболке, рядом девочка-подросток с опухшими глазами. А напротив них на траве — двое мужчин. Один из них — худ и сед, второй — напротив, плотен, одет в желтую футболку и держит на руках маленькую девочку со светлыми косичками. На железных воротах соседнего дома красной краской написано — «Хата Занята. Аскери». Вдоль дороги виднеются сожженные танки. За зеленым забором — стог сена, умытый садящимся уже солнцем, и зеленые ящики из-под снарядов.
— Видите, что нацгвардия наша украинская с нами сделала, — начинают они хором, когда я приближаюсь. — Мы в подвалах сколько времени просидели! Света уже три месяца нет. Мы не знаем, что происходит. Что делать? Как нам выживать? Что делать? Они шли по улице и стреляли в окна! Мы спрячемся, посидим в подвале трошки, выйдем — и опять обстрел!
— Мы люди трудящиеся! — говорит женщина в розовой футболке. — Мы держим скотину и живем огородами. Нам война не нужна! У нас дети! Мы ни за украинцев, ни за русских не болели. Мы только хотели, чтобы нас не трогали!
— Первым «Правый сектор» зашел, — говорит дед. — Все в мешки понапихали, понаписали на наших хатах, что они их заняли, чтоб мы туда не ходили.
— Власти нема.
— Власти бросили нас.
— Света нет три месяца. В магазин ничего не завозят, даже хлеб. Дома разбиты. Окна выбиты. Интернета нет, телевизора нет. Мы не знаем, что делается в Снежном и в Мариновке. Потом пришли советские солдаты. Мы их спрашиваем: «Как нам дальше жить?!». Они отвечают: «Теперь вы будете жить!».
— Только уже с Украиной мы не хочем!
— А мы Украине и не нужны!
— Украина предала нас!
— Они стреляли по нашим женщинам и детям!
— Кто-то погиб? — спрашиваю я, и все умолкают, глядя на седого мужчину. Тот опускает глаза.
— Их нацгвардейцы из подвала выгнали, сказали: «Уматывайте отсюда! Следующий залп будет по вашему дому». Их было семеро. Они побежали. Те, кто помоложе, впереди. Тещу мою убило. Младшую сестру жены ранило в спину. А мальчика ее пятнадцати лет тоже убило. Они там лежали два дня. Потом солдаты их как собак прикопали землей. Я сегодня пошел туда, камнями это место обложил.
Из соседнего двора выходит еще одна женщина. Она стоит, прислушиваясь к разговору.
— Говорят, по всем каналам передали, что Степановку стерли с лица земли, — наконец произносит она. — Сказали, что Степановки больше не существует! А мы живы! И люди вернутся. В сараях будут жить, но на своей земле!
Мимо проезжает бронетранспортер. На броне сидят человек пять ополченцев. Движется мимо сожженной техники, мимо разбитых домов и исписанных заборов — «Аскери. Правый сектор». Поднявшийся столб пыли золотится и почти скрывает за собой БТР.
— Красиво едут, — вздыхает один из мужчин.
— Мародерство было страшное, — говорит женщина. — Они не побрезговали даже нашими трусами.
— Чтоб в Европу не с голой жопой, — сплевывает мужчина в желтом.
— Противно было, — произносит старуха, прижимая к животу карман халата, из которого выглядывает печенье и упаковка сока.
— А когда они отмечали день ВДВ, ихние ребята сказали нам не выходить из подвалов — «Напьются, будут по вам стрелять».
— А я остановил одного их бойца и спрашиваю: «Ты против кого воюешь-то?», — говорит дед, качая ногой. — Он посмотрел мне в глаза и говорит: «Получается, что против вас — моих братьев и сестер». И во мне такая злоба поднялась. Пошел я их трупы считать возле госпиталя. Они меня не видели, но я их видел. Насчитал семьдесят человек убитыми. Они их собрали, в черные пакеты запихали, ноги и голову скотчем примотали и бумагу вот сюда сунули, — он сует опухшую белую руку под рубашку. — Стали грузить на «КамАЗ», а один все не влезает. Они его взяли и мне в огород закинули, — он оборачивается за забор. — Тут он двое суток пролежал. А мне, знаете, как-то все равно стало. Я на него даже внимания не обращал.
— Страшно было, аж мышцы сжимались, и ничего не сделать, — говорит женщина.
— А у мене собака упала, — говорит мужчина в желтом. — Я думал вже убили. Подошел, взял за шкирку, встряхнул. А вона спить — от страха.
— А хряк мой?! — подхватывает другой. — Лежить, язык высунул. «Вася, ты живой?!» — ткнул его палкой. Встрепенулся — хр-р.
Когда я отхожу, жители Степановки смеются, вспоминая то смешное, что было во время войны. Солнце подогревает воронки на дорогах, и в его предзакатных лучах даже разбитая техника веселеет. По дороге, озираясь по сторонам, бредет тощая немецкая овчарка. На шее ее виден след от ошейника. Она проходит мимо сгоревшего бронетранспортера, на бортике которого лежит камуфляжный карманный молитвенник. То же солнце подсвечивает золотые буквы, отпечатанные на нем — «Новий Заповiт. Книга Псалмiв». Обложка покрыта грязью. Листы истрепаны. Видно, кто-то читал ее, не переставая, особенно в последние дни — ведь книжка новая, недавно выпущенная. Я открываю ее там, где один из листов загнут. Лист покрывают разводы, и я читаю те слова, которые первыми бросаются мне в глаза — «Бог для нас спасiння, I в Господа Владики виходи смерти! Промовив Господь: “Я спроважду с Башану те, з глибин моря спроваджу, щоб ти ногу свою мив у кровi, щоб язик твоiх псiв мав частину свою в ворогiв!”».
