Веслав Гурницкий - Песочные часы
Два факта придали этим инцидентам дополнительный, может, даже более глубокий смысл.
В обоих городах я выступал в старых зданиях, которые вот уже несколько поколений принадлежат различным рабочим партиям и организациям. В Базеле это был некогда известный отель «Мериан». Собрание происходило в «Кафе Шпитц», в зале на втором этаже, где в 1869 году заседал Конгресс I Интернационала. В Цюрихе я выступал в том самом Голубом зале местного Народного дома, где 9 января 1917 года Ленин говорил о войне и мире. В память об этом была установлена бронзовая доска, висевшая прямо над трибуной. В старинных, не тронутых войной швейцарских городах есть стены, которые были свидетелями всей истории левого движения в Европе, с первых его шагов. «Базельские колокола» слышали и чахоточный кашель юношей, пытавшихся исправить мир, и холодные, трезвые споры о том, что необходимо и что осуществимо.
Вопросы, заданные мне молодыми маоистами, буквально совпадали с вопросами, которые мне несколькими днями раньше задала группа молодых людей на встрече в одном из больших польских городов. Эти молодые поляки, мучимые потребностью какого-то четкого самоопределения, не умели при всей начитанности, интеллигентности и своеобразной искренности отличить плоский конформизм от побрякушек антиконформизма на словах. Маоистами они, однако, не были. Совсем наоборот. Они повторяли аргументы и формулировки, услышанные в передачах западных радиостанций. И бессознательно становились объектом очередной манипуляции, интеллектуальная примитивность которой в этом случае внушала особую тревогу.
Не думаю, что это было всего лишь весьма забавное стечение обстоятельств. Les extremes se touchent[58], это факт, но почему?
СХХХIII. Боязнь конформизма, идейного приспособленчества, эмоционального оскудения бывает страшной и действенной силой в современном индустриальном обществе. Ее нельзя рассматривать только лишь в социологических категориях, ибо источник ее в глубочайших пластах человеческой психики, ибо она рождается как крик протеста против мучительной анонимности «одинокой толпы». Эта сила может парализовать здравый рассудок, зачеркнуть свидетельства собственных органов чувств. Самоопределение через анархическую «непохожесть», с помощью эпатирующего наряда, поведения или экстравагантных взглядов — это самый распространенный, ибо самый легкий для молодых людей, метод компенсации тех экзистенциальных тревог, которые лишь в зрелом возрасте получают меланхолическую интерпретацию.
Иногда наоборот: полное растворение в единодушной толпе дает еще большую компенсацию. Но в круге европейской культуры так бывает гораздо реже.
CXXXIV. «Неизвестно, чем нам быть. Неизвестно, как согласовать равенство с неограниченным правом приобретать вещи, труд — со свободой, скандинавский порядок — с итальянским хаосом, нищету Гаити — с мирным и мудрым благосостоянием долины Неккара, личную индивидуальность — с неизбежной стандартизацией каждой отдельно взятой промышленной цивилизации, призыв к полноте человеческих свобод — с призывом к суровой средневековой дисциплине, бездумность — с идейностью, пессимизм — с сопротивлением, которое само по себе означает несогласие с пессимистическим толкованием истории. Неизвестно, чего мы по-настоящему хотим и как, в сущности, должен выглядеть мир на пороге будущего столетия…»
Так рассуждает по крайней мере известная часть современной молодежи, разочарованная чуть ли не во всем существующем, но не верящая и в будущую гармонию. Сам факт, что хотя бы часть самых горячих и способных к размышлению умов пребывает в состоянии неопределенности, в колоссальной степени облегчает возможность манипулировать ими. Мир до краев наполнен предложениями и рецептами; все меньше людей в состоянии поступать так, чтобы действия не противоречили их подлинным стремлениям. Манипуляция, если она проводится умно и не слишком бросается в глаза, имеет свои достоинства. Она избавляет людей от необходимости думать на свой риск и страх, освобождает от мук, связанных с поиском истин, которым стоит хранить верность. И вот один конформизм заменяется другим, каждый требует лояльности, предельной активности и полной идентификации. Отступничество чревато бойкотом; попытка время от времени подойти к лозунгам реалистически встречается презрением и вызывает обвинения в примитивном оппортунизме. «Красные бригады» в таких случаях приводят в исполнение приговоры «предателям», а для других бывает достаточно иронической усмешки или презрительного жеста.
Далеко не все способны отличить конформизм от продуманной системы взглядов. Многие считают отрицание — любое отрицание — единственным достойным человека состоянием. Точно так же рассуждал когда-то Пол Пот.
CXXXV. Петр Владимиров рассказывает в книге «Особый район Китая», как последние три года пребывания в яньаньских пещерах Мао Цзэдун занимался, в сущности, лишь интригами и устранением одного за другим возможных претендентов на трон.
У меня нет поводов приписывать книге Владимирова евангельскую непогрешимость. В ней много, на мой взгляд, недомолвок и сокращений, много и категорических утверждений, которые сегодня кое в чем кажутся сомнительными. Но основных приводимых Владимировым фактов отрицать невозможно. Жаль, что они стали известны лишь сегодня. Ни Эдгар Сноу, ни Агнес Смедли, никто вообще из западных журналистов, побывавших тогда в Особом районе, не оставили достоверных свидетельств о происходившем в Яньани. Напротив, независимо от политических взглядов они содействовали рождению мифа, хотя их трудно в этом винить, ибо в океане человеческого бесправия, подлости и бедствий новая Четвертая армия действительно представлялась последней и единственной надеждой.
Свидетельства, исходящие от чанкайшистов, не стоят даже упоминания. Они предназначались для конкретного американского адресата из разряда таких, дискуссия с которыми бесцельна.
А ведь именно тогда формировались основные предпосылки явления, которое позже получило наименование маоизма. Тогда родился «великий, бессмертный и нерушимый» принцип, согласно которому надо бить по своим и со своими бороться, ибо среди них чаще всего зарождается зловредная оппозиция и губительное для дела сомнение в его целях или методах. Принцип был назван «чжэнфын» — беспрерывная борьба за упорядочение стиля работы. На практике речь шла о том, чтобы привести в движение центробежный механизм, отбрасывающий в небытие тех людей, которые в какой-то момент ошиблись, обронили неосторожное слово или попросту недостаточно верили в гениальность и непогрешимость председателя. «Чжэнфын» или вечная чистка на всех уровнях, мотивированная несущественными или прямо-таки абсурдными поводами, стала отличительной чертой китайской партии задолго до того, как это было замечено за границей. Особенность «чжэнфына» в том, что он не может быть одноразовым действием, ибо каждый день заново родятся неправильные взгляды, вирус сомнения или неповиновения проникает в умы даже испытанных бойцов. Ныне известно, что «чжэнфын» был использован председателем Мао для ликвидации оппозиции внутри партии. Вместе с тем независимо от субъективных намерений конкретного руководителя существует и объективный механизм, политическая сущность которого достойна более внимательного изучения.
Итак, всевластие «осеннего министра» Кан Шэна, одного из самых страшных людей, какие появились в нашем столетии на китайской политической сцене. Его тень проходит сквозь всю историю «Великого похода» и первое двадцатилетие после победы революции. Созданная им тайная полиция и надзирающая за ней сверхполиция не имеют, по-видимому, аналогий, если даже обратиться к широко известным примерам из истории других стран. В марте 1927 года Кан Шэн руководил уличной борьбой шанхайских рабочих и, как многие думают, явился прототипом одного из героев «Удела человеческого». А потом он прекратил борьбу против буржуазии и занялся борьбой против коммунистов — внутри партии. Это он, знавший на память десять тысяч биографий и миллион донесений разведки, был единственным испытанным другом Мао во время его пребывания в Яньани, подобрал председателю привлекательную жену, годами собирал «материалы» на главных деятелей партии и руководил ликвидацией целого ряда внутрипартийных «заговоров». Ибо, согласно его терминологии, никогда не существовало оппозиции против линии Мао, были лишь заговор, мятеж, диверсия. Трудно удивляться, что решения XX съезда КПСС этот человек воспринял как угрозу ему лично.
В 1966 году Кан Шэн стал советником Группы по делам культурной революции при Центральном Комитете Компартии Китая. Пришел его звездный час: теперь он мог безнаказанно уничтожить любого, кто хоть раз проявил недовольство всевластием «осеннего министра» или не рукоплескал, когда должен был это делать.
