М Алексеев - Ч. Р. Метьюрин и его "Мельмот скиталец"
Полны лиризма и поэтической силы заключительные главы романа о пережитой Конналом и Армидой идиллии перед их трагической гибелью: здесь повествуется о коротком затишье после жестоких военных схваток, о нескольких днях безоблачного счастья, проведенных ими в тишине и уединении на пустынном острове; они забыли, что Коннал должен быть казнен и что его смерть неотвратима. Но Армида не может пережить Коннала; когда казнь совершилась, Армида принимает яд и умирает, обнимая его бездыханное тело. Это лучшие страницы «Милезского вождя», высоко оцененного последующей критикой [21]. Томас Нун Тальфурд, драматург и эссеист, писал об этом романе Метьюрина, что он «проникнут холодным и туманным величием» и что, «несмотря на свои очевидные недостатки, он оставляет в душе читателя неизгладимый след» [22]. В других отзывах о романе в периодической печати рецензенты отмечали бросающееся в глаза хорошее знакомство Метьюрина с кельтской стариной, ирландской культовой обрядностью, фольклором; в пейзажах и батальных сценах они ощущали нередко витающий в них сумрачный, но величавый дух оссиановской поэзии.
«Милезский вождь» был издан под тем же псевдонимом (Деннис Джеспер Мерфи), что и первых два романа Метьюрина. Однако эта предосторожность была напрасной: подлинное имя автора постепенно становилось известным все более широким кругам читателей [23], что отнюдь не содействовало спокойствию и благополучию автора. Церковные власти не без оснований увидели в англиканском пасторе опасного адвоката ирландского национализма, ирландские же католики враждебно отнеслись к его воинствующему англиканизму: в Англии и в англо-ирландском обществе Дублина у Метьюрина появилось немало откровенных недоброжелателей.
Именно в этот тяжелый и трудный период его жизни Метьюрина как писателя открыл В. Скотт и вступил с ним в переписку, продолжавшуюся много лет. Первые печатные отзывы В. Скотта о романах Метьюрина были, как мы уже видели, вполне благоприятными; он хвалил его первый роман («Семья Монторио»), несмотря на его недостатки, удостоверял несомненную одаренность автора, предсказывал ему будущую литературную известность. «Милезский вождь» произвел на В. Скотта еще более сильное впечатление: очень вероятно, что этот роман оказал даже некоторое воздействие на «Ламмермурскую невесту» (1819) В. Скотта [24].
3
Похвальный печатный отзыв В. Скотта о первых произведениях Мерфи-Метьюрина, а затем и письмо, полученное от него, уже известного в то время поэта (как прозаик В. Скотт стал известен позднее), Метьюрин воспринял как своего рода якорь спасения. Он надеялся на его великодушную помощь, предполагая, что В. Скотт пользуется большим авторитетом в литературных кругах и имеет широкие связи среди издателей и книгопродавцев Эдинбурга и Лондона. На первых порах своего заочного знакомства с Метьюрином В. Скотт не обнадеживал своего дублинского корреспондента; по его мнению, профессиональное писательство плохо вознаграждается в Соединенном королевстве, тем более что здесь все больше появляется людей, желающих зарабатывать деньги своим пером [25]. Но Метьюрин становился настойчивым в своих просьбах, обосновывая их чистосердечными признаниями относительно своих все сильнее запутывавшихся материальных дел: эти признания служат в настоящее время, за отсутствием других свидетельств, важным и ценным источником для истории его жизни.
Положение Метьюрина действительно было незавидное: деятельность его в качестве учителя и воспитателя при организованном им пансионате не оправдалась вовсе. Стало очевидным, что он попусту истратил все приданое своей жены (около двух тысяч фунтов) для того, чтобы оборудовать достаточно комфортабельный и поместительный дом для предполагавшихся воспитанников [26]: между тем в 1813 г. их оставалось всего трое. Метьюрин просит В. Скотта (в письме от 27 июля 1813 г.) выступить его посредником перед леди Эберкорн и просить ее сделать его пансионат для юношей более известным среди богатых дублинских семей (впоследствии именно леди Эберкорн был посвящен «Мельмот Скиталец»), но и эта миссия успеха не имела. Долги Метьюрина росли катастрофически; он принужден был помогать отцу, жившему в бедности после своего отрешения от должности; подрастали его собственные дети; он доверчиво поручился за человека, ставшего банкротом, и принужден был также оплачивать и чужие векселя. Он боялся, что наступит последнее испытание, которому может подвергнуться глава семьи, — «час, когда дети попросят у него хлеба, а он не сможет им ничего ответить» [27]. Последняя ситуация внушает догадку, что главы XXVII–XXIX четвертой книги «Мельмота Скитальца», заключающие в себе «Повесть о семье Гусмана», в немалой степени носят автобиографический характер: Метьюрин писал историю злоключений этого семейства кровью; собственного сердца.
В этих обстоятельствах Метьюрину оставалось одно — уповать на великодушную протекцию и помощь В. Скотта, чтобы хоть несколько улучшить свою судьбу. Он не отказывался ни от какой литературной работы и в своих письмах к В. Скотту прибегал даже к своего рода хвастовству: он превозносил свои познания в обоих классических языках и античной литературе, свою эрудицию в вопросах теологии, философии, этики [28], тем более что его расчеты на какое-либо возвышение по церковно-иерархической лестнице постепенно становились призрачными и безнадежными. Он писал В. Скотту, что церковные власти отвернулись от него, лишив его своих милостей и покровительства вскоре после несчастья, случившегося с его отцом, тем более, прибавлял Метьюрин, что «по своим религиозным воззрениям, я — строгий кальвинист и поэтому на меня с завистью взирают братья-унитарии и арминианские проповедники» [29]. Это откровенное признание Метьюрина, подчеркивающее его несогласие с основными догматами государственного англиканского вероисповедания и его тяготение к демократическим сектантским формам религиозного вольномыслия, унаследованное в Англии от времен Кромвеля и революции XVII в., представляет для нас значительную ценность. В то время, когда Метьюрин писал цитированные строки, ни он сам, ни покровитель его В. Скотт не знали, что церковное начальство считало мировоззрение автора «Милезского вождя» препятствием для какой-либо его церковной карьеры и неоднократно обсуждало даже целесообразность дальнейшего пребывания его в должности англиканского пастора [30].
Тем неожиданнее и опаснее был тот шаг, который сделал Метьюрин по совету В. Скотта, не ожидавшего, какие последствия это принесет молодому ирландскому романисту: Метьюрин оставил на некоторое время романы и стал драматургом.
В 1813 г. Метьюрин сочинил драму «Бертрам, или Замок Сент-Альдобранда» («Bertram, or the Castle of St. Aldobrand») и отдал рукопись дирекции Дублинского театра, где эта пьеса была вскоре отвергнута. Тогда Метьюрин обратился с нею к В. Скотту, а тот послал ее Байрону, состоявшему в то время в дирекции лондонского театра Друри Лейн. Впоследствии в одном из автобиографических фрагментов своих «Разрозненных мыслей» (1821) Байрон вспоминал: «Метьюрин был горячо рекомендован мне Вальтером Скоттом, к которому я обратился, во-первых, в надежде, что он что-нибудь напишет для нас сам, а во-вторых, с просьбой указать какого-нибудь молодого (или старого) многообещающего автора, которого мы отчаялись найти. Метьюрин прислал своего „Бертрама“ и письмо без обратного адреса, так что я сперва не мог ему ответить. Когда я наконец обнаружил его местожительство, я послал ему благоприятный ответ и нечто более существенное. Пьеса его имела успех, но меня тогда не было в Англии» [31]. Сохранился также (в письме к Дениэлю Терри от 10 ноября 1814 г.) отзыв о «Бертраме» В. Скотта, в котором, кстати, даются также дополнительные подробности из истории его хлопот ради появления этой пьесы на лондонской сцене. В. Скотт писал, что он обратился сначала к Джону Кемблу, известному английскому актеру того времени, «хотя вовсе не ожидая удачи», что и действительно вскоре оправдалось, — предлагая ему воспользоваться «рукописной трагедией Метьюрина, автора Монторио»: «Это одна из тех вещей, — продолжал В. Скотт, — которая или будет иметь большой успех, или торжественно провалится, так как достоинства ее определенны, глубоки и поразительны, а ошибки очевидны до смешного. Автор вывел нашего приятеля Сатану на сцену самолично. Я думаю, что сам я изгнал бы отсюда злого духа, потому что хотя в чтении он очень страшен, но я не уверен, что публика его хорошо примет. Последний акт плох. Тем не менее в пьесе много величия и силы; язык ее чрезвычайно оживлен и поэтичен, а характеры очерчены с мастерским одушевлением».
