Максим Антонович - Суемудрие «Дня»
Доказавши, что Запад не понимает свободы мысли и слова, не имеет ее, «День» усиливается далее доказать, что Запад даже не может иметь этой свободы, потому что она подавляется деспотизмом парламентов.
«Неограниченность есть принадлежность, необходимое свойство всякой власти в области ей свойственных отправлений, без чего она не есть власть, а какой-то призрак, фикция. Власть ограниченная – то же, что ограниченная собственность – два понятия, исключающие одно другое. Государь-демос (народ), государь-совет десяти, государь-конвент, государь-парламент, государь-царь, – это все та же верховная самодержавная власть, с тою разницей, что в последнем случае она сосредоточивается в одном лице, а в первых случаях переносится на народные массы, на грубую чернь, или же на образованное меньшинство, ничем никогда в размере своем вполне разумно не определенное. Вопрос о том – что лучше: коронованный ли народ, коронованное ли общественное мнение, или коронованный человек, один единый, ничем не огражденный, кроме права, за ним всенародно признанного, бессильный, как личная одинокая сила, но могучий лишь идеею, которой он представитель, и этою идеею освящаемый, – этот вопрос решается в каждой стране сообразно ее местным потребностям и историческим особенностям развития. В нашей стране он разрешен так резко и положительно всей историей и всем духовным строем народа, что и толковать о каком-либо другом разрешении было бы бессмысленно. Скажем только, что по мнению русского народа, как мы его понимаем, лучше видеть власть, – без которой, по немощи человеческой, обойтись гражданскому обществу невозможно, – наделенною человеческой душой и сердцем, облеченною в святейшее звание „человека“, нежели обратить ее в какой-нибудь бездушный механический снаряд, называемый парламентским большинством, и затем это большинство (представляющее меньшинство относительно всего населения), определяемое по необходимости количественно, а не качественно, составляющееся случайно, – признать единственным правильным выразителем общественного мнения, на которое уже нет апелляций, дальше которого итти уже некуда, которое приходится принять уже как свое мнение. Самодержавие парламента в таком случае может превратиться в невыносимейший деспотизм, особенно если дать силу принципу, что свобода мнения вообще несовместна с принципом самодержавия. Так и было во Франции, во времена республиканских конвентов и террора, когда никакая критика действий самодержавной республиканской власти не была терпима. Поползновение к тому же видим мы и теперь во многих конституционных государствах Европы, кроме Англии. Нельзя не согласиться, что такое поползновение совершенно логично: представительство, – юридически и формально, по праву, являющееся выразителем общественного мнения, облеченным самодержавною властью, – не может затем признать существование какого-либо иного, вне себя, несогласного с собой общественного мнения, ибо только одно звание – выразителя общественного мнения – и дает конституционной палате право на политическую власть. Англия, тем не менее, если не de jure, то de facto, допустила свободу мнения и слова, т. е. свободу критики при самодержавии парламента, и тем спасла у себя свободное развитие общественного мнения вне парламента».
Таким образом свобода выражения общественного мнения невозможна на Западе, потому что ее не терпит парламентское большинство, этот «бездушный механический снаряд», как его называет г. Аксаков. Такое доказательство очень странно, – чтобы не сказать более: теоретически оно фальшиво, фактически неверно. Теоретически оно основывается на фразе; г. Аксакову угодно было назвать парламент «бездушным механическим снарядом», и вышло доказательство. Но ведь подобных фраз и pro и contra можно наговорить сколько угодно и с равною основательностью; можно назвать парламентское большинство живым организмом, целительным бальзамом, советом мудрейших граждан и т. д.; и все эти фразы будут опровержением фразы г. Аксакова. Можно даже прибрать для этого старинные или народные фразы, которые должны иметь особенную силу для славянофилов; можно было бы наговорить: парламентское большинство – это вече, столь любимое исстари русским народом; парламентское большинство – это земский собор, к которому в важных случаях прибегала старинная Русь; парламентское большинство – это мир, который, по воззрениям простого, не зараженного западным ядом народа, представляется решителем всяких дел, это громада, это славянская рада, это плоть и кровь славянства, это всезиждущий дух его, неотъемлемая принадлежность и т. д. и т. д. Из всего этого г. Аксаков должен видеть, что одними фразами ничего нельзя доказывать, что против его самого можно наговорить сколько угодно фраз. Поэтому обратимся к фактической стороне дела.
«День» говорит, что на Западе парламентское большинство не терпит свободы слова и стесняет общественное мнение, что оно деспотично, и такое положение он называет «совершенно логичным». Может быть, оно и логично в голове г. Аксакова, но не логично на деле. Вероятно, сам г. Аксаков сознавал нелепость своей клеветы на западные парламенты и потому для выражения ее употребил слово очень неопределенное и нерешительное, именно «поползновение»; парламент, говорит он, может превратиться в невыносимейший деспотизм; так было во Франции; «поползновение к тому же видим и во многих государствах». Как прикажете понимать это выражение, – так ли, что парламенты уже стесняют свободу слова, или что они только стремятся стеснить ее, или только обнаруживают к этому слабое желание или «поползновение»? Но какой бы смысл мы ни придавали «поползновению» во всяком случае слова г. Аксакова покажутся нелепыми всякому, кто хоть немного знает положение Запада. Только в одной Англии парламент имеет силы настолько, чтобы стеснить свободу слова; но сам же г. Аксаков говорит, что в Англии существует полная свобода слова. В других же странах парламенты не имеют достаточной силы, и уж никак не они стесняют свободу слова. Во Франции, например, стесняет печать вовсе не парламент, напротив, он сам сильно стеснен; в Пруссии то же самое, – парламент стеснен, а сам никого не стесняет, в Австрии то же, в Италии то же, в Испании то же, в Бельгии, Голландии, Дании, Швеции и т. д. то же и то же, везде то же. – Видите, как ничтожны доказательства «Дня», будто бы на Западе невозможна свобода слова. Ничтожность их видна уже и из того, что на Западе не только возможна свобода слова, но и действительно существует значительная доля этой свободы, которой по всей справедливости нам можно позавидовать.
Что же после этого значат все выходки «Дня» против Запада, эти фанфаронские упреки, будто он не понимает свободы слова, не пользуется ею и не может пользоваться? А это просто заносчивая голь, самоуслаждающаяся мизерность и нелепая славянофильская причуда, не желающая признать ничего хорошего в еретическом Западе!
Поломавшись и поиздевавшись над Западом, «День» начинает уже прямо самохвальствовать, выхвалять русский народ за то, что он так разумно устроил свои дела, что ему досталась в награду за это неограниченная свобода слова.
«Русский народ, образуя русское государство, признал за последним полнейшую свободу правительственного действия, неограниченную свободу государственной власти, а сам, отказавшись от всяких властолюбивых (sic) притязаний, от всякого властительного вмешательства в область государства или верховного правительствования, свободно подчинил, – в сфере внешнего формального действия и правительства, – слепую волю свою, как массы, и разнообразие частных ошибочных волей в отдельных своих единицах – единоличной воле одного им избранного (с его преемниками) человека, вовсе не потому, чтобы считал ее безошибочною и человека этого безгрешным, а потому, что эта форма, как бы ни были велики ее несовершенства, представляется ему наилучшим залогом внутреннего мира. Для восполнения же недостаточности единоличной неограниченной власти в разумении нужд и потребностей народных, он признает за землею, в своем идеале (пусть отгадает кто-нибудь, что значит это „в своем идеале“, к чему оно относится и какой смысл имеет?), – полную свободу бытовой и духовной жизни, неограниченную свободу мнения, или критики, т. е. мысли и слова. „Такова наша мысль и сказка, – говорили на соборах наши предки своим царям, – а впрочем, государь, пусть решит твоя воля, мы ей повиноваться готовы“».
Итак, свобода слова, которую выше г. Аксаков называл неотъемлемою принадлежностью человека, даром божиим и духом божиим, является теперь платою, которую русский народ получил за то, что отказался «от всяких властолюбивых притязаний», от всякого вмешательства в государственные дела, так что, если он снова получит возможность вмешиваться в государственные дела, то у него следует отнять свободу слова. В этом рассуждении уже видна непоследовательность г. Аксакова и видно славянофильское благоговение к старине и возведение ее в идеал. В самом деле, откуда г. Аксаков узнал, что политический идеал русского народа есть покорность и смирение, по которым он отказался от всякого участия в государственных делах, и себе предоставил только неограниченную свободу мысли и слова? Это он узнал из древней истории, или, лучше сказать, от своего брата К. Аксакова, который слыл у славянофилов за знатока русской истории и который тоже прославлял необыкновенную покорность, непритязательность и невластолюбие русского народа. Приведенная выше тирада «Дня» есть почти буквальное повторение следующей тирады К. Аксакова, брата редактора «Дня».
