Мордехай Рихлер - В этом году в Иерусалиме
«Барон Бинг» закрывают, потому что в ней осталось всего четыреста пять учеников, по преимуществу из греческих семей, а ведь когда-то эти классы сотрясала энергия тысячи юных честолюбцев. Бесшабашные, напористые мальчишки и девчонки год за годом показывали на выпускных экзаменах наивысшие результаты в провинции Квебек.
ББ стоит на улице Св. Урбана, в самом сердце бурлящего жизнью еврейского квартала Монреаля. В мое время улица Св. Урбана занимала нижнюю ступеньку лестницы, по которой все мы рвались подняться. Впрочем, нет, улица Св. Урбана занимала не нижнюю ступеньку, ниже ее была Кларк: на Кларк не было даже задних дворов, мусор там выбрасывали на улицу. У самого входа в дом. Прямо за Кларк тянулась пресловутая Главная, точнее, бульвар Св. Лаврентия. «Кулинария» Левитта. «Котлетная» Мойше. «Булочная» Ричстоуна. Издательство газеты «Канадиэн джуиш игл»[39]. «Канада», где за четвертак можно было посмотреть три фильма зараз. Правда, порой во время сеанса тебя покусывали за щиколотки серые скользкие тварюги. В «Рокси» и «Кристал-пэлэс» показывали всего два фильма, зато сеанс включал и шоу — жалкий парад раздобревших стриптизерш.
— А ну-ка, ребятки, быстренько наденьте очки, — призывал конферансье, — красотки грядут!
За стиляжными брючатами, модными коками и бесплатными рекламными календарями автозапчастей, на которых красовались длинноногие девчонки в задранных порывом ветра платьях, приходилось отправляться на Главную — куда ж еще. Если календарь был стоящий, то «блузка рельефно обрисовывала девичьи соски», как писали в лучших из тех рассказов, что печатал «Тру детектив»[40].
Мир наш в основном ограничивался пятью улицами, расположенными между Парк-авеню и Главной: улицами Жанны Манс, Эспленейд, Уэверли, Св. Урбана и Кларк. Подтянувшись что есть силы на предпоследней ступеньке — улице Св. Урбана, — можно было разглядеть поверх разделяющей нас Парк-авеню благословенный Утремон с его обсаженными деревьями улицами и парками, катками и (О, Боже!) цокольными этажами с шикарной меблировкой. Утремон, где девчонки носили не блескучие платьишки из уцененки с яркими — вырвиглаз — ракушечными бусами, а наряды, купленные в настоящих магазинах, с ниткой жемчуга, да, да, и жемчуг этот купили аж у Биркса[41], а не стибрили с развалов в Кресге, а утремонские папаши в тройках и щегольских шляпах продавали недвижимость, или свитера, или страховки, или (он тогда был в новинку) пластик. Учились играть в гольф. Им ничего не стоило проехаться в Нью-Йорк, чтобы «сходить на пару-тройку шоу», или снять на лето коттедж в Сент-Агат-де-Мон на берегу озера. Они приобретали для детей серию «Книги знаний» — их выставляли на видном месте в застекленных книжных шкафах. «Кингс-роу» или «Навеки Амбер»[42] — напротив, прятали в нижние ящики письменного стола. Под замок.
Утремон — предмет наших вожделений — не переставал нас изумлять. Там наши ровесники не болтались по табачным лавкам или бильярдным, у них были свои комнаты. Игровые залы в цокольных этажах. Столы для пинг-понга. В ванных комнатах были горячие полотенцесушители. Буквально в каждой кухне — миксер. И не какой-то там ледник, а холодильник. В школе у меня был приятель из Утремона. Так его мать носила пенсне, а чтобы открывать дверь и отвечать на телефонные звонки они держали горничную.
Столпившись у телефона, мы названивали им, только, чтобы услышать, как горничная прощебечет: «Вы позвонили в резиденцию Фейгельбаумов».
Отцы же с улицы Св. Урбана работали закройщиками, гладильщиками или мусорщиками, после работы расходились по квартирам, где и горячей воды-то не было, садились ужинать в длинном не первой свежести исподнем, за столом стригли ногти. Матери организовывали благотворительные базары, вырученные на них деньги шли Еврейскому национальному фонду, люто соперничали за места в попечительских комитетах талмуд-торы или «Фольксшуле», обеих приходских школ. Тетки наведывались к нам, запасшись лотерейными билетами по десять центов за штуку. Выигрыш — RCA Victor radio[43]. Выигрыш — трехтомная «История евреев» с футляром в придачу. Дамы, все как одна, обожали «Синюю птицу счастья»[44] Яна Пирса (он был из наших) и вечно крутили эту пластинку.
Мы отдавали предпочтение «Звездной пыли» Арти Шоу[45]: под нее можно было танцевать, обнявшись, или любое буги-вуги — тут уж можно было откалывать разные коленца. В мои обязанности входило после ужина, перед тем как заложить на ночь уголь в топку, отсеять золу, так что из сарая я выходил, до времени поседев. Я посещал приходскую школу (учил там английский, иврит, французский), после школы три дня в неделю корпел в задней комнате синагоги «Молодой Израиль» над Талмудом под руководством мистера Ялофского.
— Если человек падает с крыши восьмиэтажного дома, а четырьмя этажами ниже другой человек высунет из окна меч и меч вонзится в первого, виноват ли второй в убийстве? Или нет?
— Рабби Менаше спрашивает: он упал с крыши или его столкнули?
— Рабби Йегуда спрашивает: не разорвалось ли у него сердце до того, как в него вонзился меч?
— Приходятся ли эти двое друг другу родственниками?
— Врагами?
— Друзьями?
— Меч просто торчал из окна или его вонзили в падающего?
— Умер бы тот человек, упав с крыши, и так?
Нам бы их заботы. На коленях под партой мы, с риском получить взбучку от мистера Ялофского, прятали развернутую на спортивной странице «Геральд». А заботило нас, детей нового мира, вот что: займет ли Ударная тройка (Морис «Ракета» Ришар, Элмер Лач, Ту Блейк[46]) первое-второе-третье место по числу заброшенных шайб и расколошматят ли «Монреаль канадиэн» грозных торонтских «Мэпл ливз» в финальных играх на Кубок Стэнли?
Наши родители рассчитывали, что мы, та еще бражка, но как-никак первое поколение, родившееся в Канаде, прорвемся в Макгилл, университет при этом они понимали вовсе не так, как кардинал Ньюман[47]: они смотрели на него как на тали, которые вознесут нас в благословенный Утремон. Многие из нас, не все, разумеется, пробрались не только в Утремон — Утремон оказался не более чем пересадочной станцией, — а в некогда judenfrei[48] Маунт-Ройял и даже Уэстмаунт[49]. Повыше Бульвара.
Полное счастье, что да, то да, но чего оно стоило.
En route[50] Шнейдер, англизируясь, превращался в Тейлора, Паттершнит в Паттерсона, Крашинский в Кейна. Детей называли уже не Гиршлами или Муттелями, Малками или Циппорами, а Стюартами, Байронами, Мелиндами или Ванессами. После школы они больше не играли в камешки под винтовыми лестницами: девчонок в лифчиках-нулевках, купленных аж в Нью-Йорке, возили в мамочкином «мерседесе» к пластическим хирургам — подправлять носы, в балетные школы, к ортодонтам. Мальчишки больше не подрабатывали после школы в аптеке разноской лекарств, чтобы купить себе велосипед, а брали уроки тенниса: на них можно было завести нужные знакомства.
Ну а потом наш исходный рубеж стал (вот уж чего не ожидали, того не ожидали) модным. И кое-кто из детей, неблагодарных всезнаек, вытесняя новых его обитателей — греков, итальянцев, португальцев, — вернулся на улицу Св. Урбана в паршивые жалкие квартирёшки без горячей воды. На улицу Св. Урбана, где распускали слухи, что они курят марихуану и кувыркаются с девчонками на своих замызганных простынях, даже не стянув ковбойских сапожек, а в окнах выставляют не фикусы, как заведено было в добрые старые времена, а возмутительные плакаты. Эти канающие под бедняков ребятишки в дизайнерских джинсах борются против атомных электростанций, кислотных дождей и герпеса, за выращенные без удобрений овощи, качественные многократные оргазмы и Parti Québécois[51].
— Parti Québécois?
— Вы угнетали французов, — поучали они дедов, которые гнули спины над швейными машинками, еле-еле сводя концы с концами, отцов, которые еще не забыли, как им приходилось отбиваться от вооруженных обрезками свинцовых труб сторонников Адриана Аркана[52].
— Пора бы вам уподобиться настоящим Québécois, — поучали они.
— Это что же — мне в мои годы пристраститься к шоколадным тортам с кремом, сахарным пирогам и жареной картошке с уксусом?[53]
— Говоришь, как расист.
— Послушай, малый, я же не требую, чтобы они постились со мной на Йом Кипур, ну а раз так, и я не обязан ходить с ними на парад в День Иоанна Крестителя[54].
Красные дни календаря на улице Св. Урбана.
Регулярно раз в месяц, зажав в ладошке четвертак, я отправлялся в парикмахерскую на углу Парк-авеню и Лорье и со временем привык, как это ни унизительно, что Mo приступая к стрижке, клал на подлокотник кресла доску, чтобы поднять меня повыше. Но в тот счастливый день Mo только мотнул головой и буркнул: «Садись». Доску класть не стал. Я подрос и теперь мог — не хуже других — сидеть в кресле. Стал по мерками улицы Св. Урбана мужчиной. С того дня мне все по плечу.
