Владимир Николаев - Сталин, Гитлер и мы
В те годы судьба свела Сталина и с Троцким, который так делился своими впечатлениями о нем: «При огромной и завистливой амбициозности Сталин не мог не чувствовать на каждом шагу своей интеллектуальной и моральной второсортности. Он пытался, видимо, сблизиться со мной. Только позже я отдал себе отчет в его попытках создать нечто вроде фамильярных отношений. Но он отталкивал меня теми чертами, которые составили впоследствии его силу на волне упадка: узостью интересов, эмпиризмом, психологической грубостью и особым цинизмом провинциала, которого марксизм освободил от многих предрассудков, не заменив их, однако, насквозь продуманным и перешедшим в психологию миросозерцанием».
Познакомился Сталин и с другим известным революционером, Н. Бухариным, который пророчески при первом знакомстве отметил «злобный огонек в желтых глазах» Сталина и которого через четверть века он расстрелял.
В то самое время, когда Сталин пытался закрепиться в высшем эшелоне большевиков, Гитлер только еще разогревал свое политическое тщеславие, зачитываясь при этом периодикой. В ходе мировой войны он раз и навсегда определил свой дальнейший путь: «Мое решение созрело. Я пришел к окончательному выводу, что должен заняться политикой». Сталин, как известно, первую мировую войну отсиделся в комфортабельной сибирской ссылке (говорили, что у него там даже сын родился), а Гитлер, наоборот, с восторгом бросился в самое пекло. Столь разное отношение к войне, вернее, к личному участию в ней, — единственный, пожалуй, принципиальный случай, в котором Сталин и Гитлер разошлись. Гитлер оказался большим забиякой, даже храбрецом, поспешил в армию, на фронт добровольно уже в августе 1914 года. Он признавался, что для него война стала «величайшим из всех пережитых событий», писал, что «война для мужчины то же, что роды для женщины», и считал свои военные годы самыми счастливыми в жизни. Вспоминая о том, как он пришел в армию, Гитлер писал: «Для меня этот момент стал избавлением от страданий, омрачавших мои годы… Я опустился на колени и возблагодарил небеса за предоставленное мне счастье жить в такое время».
Потрясающее признание! Оно должно заинтересовать не только историка, но и психиатра.
Гитлер прошел в солдатской шинели всю войну, с 1914 по 1919 год, был участником тридцати крупных сражений. Служил он полковым связным, что было очень опасно, так как связных использовали особенно активно в самые трудные моменты, тогда, когда в огне сражений отказывали другие средства связи. Не раз Гитлер был на краю гибели. Все годы войны отказывался от положенного отпуска. Зиму 1916–1917 годов он пролежал в госпитале с тяжелым ранением, мог больше не возвращаться в строй, но настоял на этом и прибыл в свой полк, который вскоре, весной 1917 года, почти целиком полег под Ипром. За отвагу он получил железные кресты первой и второй степени, которыми солдаты, как правило, не награждались. Остается только удивляться, что он не поднялся по службе выше ефрейтора. Историки полагают, что тут все дело в его скверном характере.
В 1918 году Гитлер попал под газовую атаку и временно ослеп, снова оказался в госпитале, где и узнал о падении кайзера и революции в Германии. Именно тогда он окончательно решил посвятить себя политике во имя реванша за поражение Германии в войне. Он был готов к новому бою, на сей раз — на политической арене. Он вспоминал: «Каждый раз, когда я получал свежую газету, я рвал и метал и был вне себя от негодования по поводу той гнусной агитации, которая явно на наших глазах губила фронт. Этот психологический яд был равносилен прямому подкашиванию наших сил. Много раз меня мучила мысль, что если бы на месте этих преступных невежд и безвольных манекенов руководителем нашей пропаганды оказался я, то исход войны был бы для нас совершенно иным».
Вот какие амбиции клокотали в сердце ефрейтора! Да и как ему было не возмущаться?! Ведь когда он вернулся в 1918 году из госпиталя в свой полк, то застал там… совет солдатских депутатов! Гитлер ушел из полка и нанялся охранником в лагерь для военнопленных. Тоже весьма красноречивый поступок. Но долго ему сокрушаться не пришлось, революция в Германии не состоялась, и он с большим рвением давал показания перед армейской следственной комиссией, разоблачая тех, кто был замешан в революционных событиях. Тут Гитлера заметили, и армейское командование направило его на специальные пропагандистские курсы, проводившиеся «националистически настроенными» профессорами Мюнхенского университета. После окончания курсов Гитлер был оставлен в армии и направлен в некое «инструкторское подразделение» в лагерь для демобилизованных солдат. Он вспоминает: «Еще будучи офицером по политпросвещению, я часто выступал перед солдатами». Говоря по-нашему, он стал политруком. В этом качестве он быстро выдвинулся, подготовив для своего начальства докладную записку об «опасности, которую представляют в настоящее время для немецкого народа евреи» (к этой навязчивой гитлеровской идее мы еще вернемся).
В конце 1919 года Гитлер вступил в Германскую рабочую партию, националистическую по сути, причем стал там ответственным за пропаганду и агитацию. В начале 1920 года по его инициативе эта организация была названа так: «Национал-социалистическая рабочая партия Германии», затем ее сокращенно стали называть нацистской. Стоит обратить внимание, что в ее названии стоит определение «рабочая», — эта демагогия, несомненно, способствовала привлечению новых членов из рабочей среды. В том же 1920 году Гитлер демобилизуется и начинает карьеру пропагандиста-профессионала на политической арене. Как и все его сподвижники по нацистской партии, он именует себя прежде всего революционером, защитником интересов трудящихся. То есть формально с этого момента Гитлер и Сталин в одном и том же качестве идут параллельно, по весьма схожим дорогам. Гитлер пишет в книге «Моя борьба»: «Единственное, что воспринимают массы, — это беспощадность силы и грубость ее речей, чему в конечном счете они и покоряются». Сталин никогда не был столь откровенным, но все его действия проходили как бы под этим лозунгом.
В бесконечном ряду совпадений и сходства в судьбах Сталина и Гитлера первая мировая война стоит на одном из главных мест: для обоих она открыла безграничные политические перспективы. Что стало бы со Сталиным, если бы война не спровоцировала Октябрьскую революцию? И как бы без войны Гитлер выбился в люди? В то же время даже при таком мощном трамплине, каким явилась для обоих война, их взлет во власть был поразителен. Известный английский историк А. Буллок замечает: «Каждому, кто мог наблюдать Сталина и Гитлера в возрасте до тридцати лет, само предположение, что тот или другой сыграют одну из главных ролей в истории XX века, показалось бы абсурдным».
Истоки правды
Никто не подводил меня к заключению об удивительном сходстве Сталина и Гитлера, между немецким нацизмом и советским коммунизмом. Это сделала сама жизнь, обстоятельства, с детства окружавшие меня.
Первый и главный источник моих знаний и убеждений — книги. С детства читал запоем, в основном русскую и западную классику. Советской литературы тогда было еще мало, не успели написать. Неизгладимое впечатление производили стихи, с раннего детства слышал их от отца. Он был любитель выпить и при этом всегда декламировал Некрасова и Есенина. Вслед за ними ко мне пришли Пушкин и Лермонтов. По-моему, все это — самая вольнолюбивая поэзия. Она так же, как и классическая проза, не знает почтения к тирании и учит ее ненавидеть.
М. Цветаева утверждала, что лучшие книги мировой литературы в первый раз надо читать еще в детстве. Она пишет о чтении детьми книг для взрослых: «Дети не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо вернее и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно верном!» В этом по-цветаевски максималистском утверждении, несомненно, есть зерно истины. И совершенно закономерно, что потом, через годы, книги эти перечитываются еще не раз.
Чтение классической литературы подготовило меня к тому, что, переходя из подросткового возраста в юношеский, я открыл для себя Анатоля Франса. Случилось так, что с тех пор две его небольшие книги стали для меня на всю жизнь настольными, самыми главными — это «Суждения господина Жерома Куаньяра» и «Харчевня королевы Гусиные Лапы». Они окончательно сформировали мое мировоззрение, которое потом, за все прожитые годы, у меня не изменилось.
Анатоль Франс придавал большое значение своей книге о Куаньяре, недаром он написал к ней предисловие, которое заканчивается так: «Несправедливость, глупость, жестокость не поражают никого, когда они вошли в обычай. Мы видим все это у наших предков, но не видим у себя. А поскольку в истории прошлого нет ни одной эпохи, когда бы человек не представал перед нами вздорным, несправедливым и жестоким, было бы просто чудом, если бы наш век, по счастливому исключению, оказался избавленным от глупости, коварства и жестокости. Суждения г-на аббата Куаньяра могли бы помочь нам потребовать отчета у своей совести, если бы мы не уподобились тем идолам, у которых очи не видят и уши не слышат. Достаточно нам было бы проявить немного доброй воли и беспристрастия, и мы очень скоро убедились бы, что наши своды законов — это гнездилища несправедливостей, что в наших нравах мы сохраняем унаследованную нами жестокость, алчность и гордыню, что мы почитаем одно только богатство и совсем не уважаем труд; установившийся у нас порядок вещей предстал бы перед нами таким, каков он на самом деле, — убогим, преходящим порядком, который справедливостью самого хода вещей, за отсутствием людской справедливости, обречен на гибель и уже начинает разрушаться: наши богачи оказались бы в наших глазах столь же безмозглыми, как тот майский жук, который продолжает глодать древесный лист, хотя жучок, проникший в его тело, уже пожирает его внутренности; мы не позволили бы усыплять себя плоской и лживой, выспренней болтовней наших государственных деятелей; нам показались бы жалкими наши экономисты, препирающиеся между собой о стоимости обстановки в доме, объятом пожаром. В беседах аббата Куаньяра мы видим пророческое презренье к великим принципам нашей Революции и к демократическим правам, именем которых мы вот уже сто лет, прибегая к всевозможным насилиям и захватам, создаем пеструю вереницу рожденных мятежами правительств, сами же при этом без малейшей иронии осуждаем эти мятежи. Если бы мы позволили себе чуть-чуть посмеяться над этими нелепостями, которые казались величественными и нередко оказывались кровавыми; если бы мы, приглядевшись, обнаружили, что современные предрассудки, точь-в-точь как и предрассудки давних дней, приводят к тем же результатам, уродливым или смешным, если бы мы научились судить друг о друге с благожелательным скептицизмом, то бесконечные распри в самой прекрасной стране мира несколько поутихли бы, а воззрения г-на аббата Куаньяра были бы достойной лептой на благо человечества».
