Амаяк Тер-Абрамянц Корниенко - Моя история СССР. Публицистический роман
Странно, но в Белом движении почти с самого начала чувствуется мотив обречённости и жертвенности, тогда как у красногвардейцев был порыв и воля к победе. Многие песни красных были взяты от белых: на тот же мотив были положены другие слова. К примеру, красные пели «И смело в бой пойдём, за власть советов, и как один умрём, в борьбе за это…». В первоначальном варианте это была песня белогвардейская: «И смело в бой пойдём, за Русь Святую, и как один прольём, кровь молодую…». В обеих песнях предполагается смерть, но в коммунистическом варианте за вполне конкретную власть советов, в которые сами рабочие и крестьяне выбирали своих представителей, и эти советы ещё не были вполне приватизированы коммунистами и превращены в фарс, прикрывающий их ложь. У белогвардейцев же предлагалось отдавать жизнь за понятие более туманное, за «Русь Святую», которая уже представлялась перешедшим в новую земную веру крестьянам в виде лукавых и упитанных батюшек: к сожалению, к началу революции и переворота многие священнослужители и в самом деле, видимо, расслабились и давали основания для критики.
Так утопия и романтика коммунизма послужили мощным подспорьем для верхушки самозванцев, волею случая и с помощью немецких денег пришедшей к власти в России в деле одурманивания масс, на практике превращаясь в ложь, а ложь требовала чудовищного и невиданного насилия.
Мы начали главу с со стихов Марины Цветаевой, бесстрашно бросившей их в толпу вооружённых красноармейцев, отправляющихся на фронт с теми, кого она так высоко воспела и среди которых сражался за это белое дело её муж Сергей Эфрон. И было это в 18 году. В этих стихах мы слышим пророчество, пафос высокой жертвенности и обречённости Белого Дела: да, мы погибнем, но воспрянем и спросим у внуков: с кем вы сейчас духовно, поняли ли вы, усвоили урок истории, не напрасно ли мы погибнем?! В1998 г. небольшое издательство «Возвращение», в лице своего руководителя Виленского Семёна Самуиловича, бывшего колымчанина, прошедшего страшную бериевскую Сухановскую тюрьму, ставившее бескорыстной задачей опубликовать как можно более воспоминаний узников сталинских лагерей и тем самым не дать навеки пропасть голосам мучеников, выпустило аккуратную книжку мужа Цветаевой Сергея Эфрона «Записки офицера». Книжка оформлена очень хорошо: поля каждой страницы очерчены контурами офицерского погона, внутри которых текст Эфрона, за которым ощущаются столетия пущкинской культуры. В то время он был юнкером школы прапорщиков в Москве и был свидетелем и участников тревожных октябрьских событий в Москве, пытаясь, как и его товарищи предотвратить сползание России в хаос насилия, не раз подвергая себя риску смерти от рук вооружённой солдатни. На фото тонкий скромный интеллигентный юноша в курсантской форме. И этот углублённый в себя мальчик, более похожий на поэта, чем на военного прошёл всю гражданскую войну с первого до последнего дня, под марковскими погонами и отбыл в Галлиополи вместе с другими частями Белой армии.
Здесь за рубежом в Чехославакии они с Цветаевой родили своего обожаемого Мура!
Фотография от которой дышит счастье: уже крепкий молодой человек на берегу моря во Франции, в восторге поднявший высоко на руках ещё м аленького ребёнка, достойно пошедший воинский путь, рядом Марина с плотными спортивными икрами вознесённая радостным лицом к сыну… Кажется чего им ещё не доставало для полного счастья? – любимый ребёнок, любимая женщина, свободная страна, море…
Конечно были трудности бытового характера – быт, ради которого Марина была вынуждена наступить на горло свой поэзии, материальная неустроенность… Эфрон, видя муки своей молодой супруги страдал и устроился в одно из евразийских пражских русскоязычных изданий… Но ведь тысячи и тысячи одарённых белоэмигрантов прошли этот путь от грузчика, официанта, таксиста до литератора и как то их жизнь устраивалась…
Как так случилось, что из самоотверженного белого офицера прошедшего всю гражданскую под чёрными марковскими погонами Эфрон в в1930-ых годах становится агентом НКВД и стал причастен к похищению и убийству генерала Миллера, на котором держалась вся зарубежная боеспособная белогвардейская организация и десятков других членов РОВСа сдавший в НКВД? Предательство! – Мы не задумываясь произносим это страшное слово. Предательство – оно страшнее смерти. Одно дело корысть, деньги, это на самом примитивном уровне, но а если человек изменил свои взгляды, если ему даже рискуя жизнью, открылось нечто такое неопровержимое, о чём он раньше не ведал. Если человек к правде стал ближе или ему так убедилось? – это можно назвать предательством? Со стороны бывших соратников, рода хранящего тайну убийства – да! Но с общечеловеческого воззрения – сложнее. Смешно назвать предателями Солженицына или Шаламова с риском для жизни выкрикнувшими правду, обличившим предательство БАНДЫ! В хаосе гражданской войны и последующих ей лет было, наверное, сложнее. В статьях об Эфроне скупо рассыпано, что в 20-ых годах он стал испытывать тоску по родине. Что значит тоска по родине? – тоска по архитектуре городов, знакомым переулкам, дворикам (которые уж по большей части разрушены) по природе с той же пресловутой берёзкой, по друзьям, которых почти не осталось? Всё это фантазии. Я думаю, тоска по родине – это тоска по стихии родного языка, который дома не ощущаешь как воздух, которым дышишь, и чувствуешь лишь его нехватку, когда попадаешь в иные края… Я лишь испытал нечто на своём маленьком опыте. Когда поезд подходил из Москвы к Таллину, русские пассажиры как бы сжались, зная отношение к ним эстонцев, ограничиваясь лишь негромкими самыми необходимыми бытовыми фразами, а мы с сыном старались общаться на английском… Но когда через неделю идущий в Москву вагон заполнился русскими, какой же громкий весёлый и освобождённый говор летел отовсюду, какой весенний грай душу распахивал! как легче дышать стало! Родной язык наша подлинная родина вопреки любой мозаике генов! Возможно, нечто подобное происходит и с эмигрантами. Но над Эфроном с его подозрительным евроазиатским направлением журнала, идеями какого-то особого коммунизма, стали сгущаться тучи – всё более уважающие себя эмигранты стали его сторониться, не подавать руки… зато всё более лакомым куском он становился для органов советской разведки. А в 30-ых годах не стало для многих секретом, что он начал работать на ГПУ. Говорят, десятки душ он погубил, страшный человек. Что заставило его изменить убеждения от отважного Марковца до не менее отчаянного чекиста причастного к убийствам последних столпов Белого движения генералов Кутепова и Миллера? Чувство вины перед обманутым большевиками народом, против которого сражался (большой террор ещё не развернулся и поэт мог ещё грезить какое-то время о всемирном царстве справедливости?). Чувство вины перед жертвами народными, с которых винтовочными и пулемётными отточиями отправлял во тьму, и будто в искупление теперь направлял туда же жертвы белой эмиграции? Но не приносило это облегчения, тем более, когда он стал понимать, в какие паучьи сети невиданной лжи попал и что необоримый водоворот измены уносил его всё глубже во тьму? И не с кем было поделиться даже дома, ибо и близких он мог тем самым подставить! Предатель не нужен был больше никому… Сердце разрывалось, и когда сообразительная старшая дочка Ася, почувствовав подпольную жизнь в доме, с детским романтизмом попросила папу включить её в игру «за всеобщую справедливость», уже начавший понимать паучье-разбойную суть режима в СССР Эфрон поторопился отправить её в Москву, что впрочем, не спасло Асю от детдома и ссылки. Страшно одиночество измены, ошибки, оказавшейся ПРЕДАТЕЛЬСТВОМ, но не выдержало раз сердце человечье и, как пишет Шенталинский, он сказал Асе, ничего не объясняя: «Ты и не представляешь, что я самый несчастный на свете человек!». Тяжелейший удар он нанёс РОВСу, предав его главу генералов Миллера и Кутепова, участвуя в его похищении и гибели от рук сталинских палачей. Эмиграция никогда ему этого не простит… Ради чего теперь имело смысл продолжать жить? Только ради семьи, жены, детей, в последней надежде, что его грязная работа оценится новой величающей себя «народной» властью, оценится, как индульгенция для его семьи по возвращении в СССР и возможно спасёт её? Возможно… возможно… возможно.. Этого мы не узнаем никогда. Он был отработан расстрелян, как опасно много знавший, любимый сын Мур погиб во фронтовой грязи во Вторую мировую бойню, любимая женщина повесилась…
Но вспоминается три фотографии на столе Виленского. На одной тонкий юный корнет, на второй окрепший и прошедший с боями молодой человек с протянутым к солнцу сыном на руках и любимой женщиной у кромки Океана, миг жизни – миг наивысшего счастья, наверное… На третьей…
