Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»
Сын ее был великаном, сутуловатым и словно придавленным к земле верой, он сидел в комнате с низкими потолками со своей тощей женой, на дочерях были платья с оборками, и иногда дочери украдкой бросали на нас взгляды, быстрые, как воробушки, клюющие крошки со скатерти. Мы усаживались за кофейный столик, складывали руки и произносили молитву в такт бою часов: «Vater, segne diese Speise. Uns zur Kraft und dir zum Preise!»[12]. Религиозная истовость таилась в плюще и вечнозеленых растениях, на стене висел рыдающий Иисус, повсюду были вышитые готическим шрифтом библейские цитаты и распятия. Папа ерзал на стуле, пытаясь получше пристроить свои ноги, и изо всех сил старался соответствовать обстоятельствам, а я смотрел на маму и думал о том, что она пережила в этом доме, и во время молитвы шептал «дьявол» вместо аминь.
Это был холодный, темный и безрадостный дом. Трудно было представить, как себя чувствовала мама, когда в 1926 году, потеряв отца и попрощавшись с матерью, она оказалась тут. Тетушка Густхен укладывала волосы узлом на затылке и прикрывала его сеткой для волос, она носила черные, застегнутые на все пуговицы платья. Никогда в жизни она не была молодой. Ее мать, дочь пробста из Тюрингии, была «одержима дьяволом» — у нее была эпилепсия, и тетушка с детства была богобоязненной. Она как будто жила на краю могилы, молитвенно сложив руки и повесив крест на шею. Вся семья питалась черствым хлебом, экономя на всем, и, хотя они были достаточно состоятельными, никогда ничего не выбрасывали, ведь расточительство есть грех. Тетушка подавляла малейшие попытки чему-либо радоваться, не признавала права на последнее желание, стремление наряжаться считала низким, улыбка казалась ей непристойностью, а смех затеей дьявола, ведь это он искажает лица в гримасах.
Маму отправили в воскресную школу, и там она подхватила вшей, ее длинные, светлые волосы пришлось остричь, с нее сняли платье и обрядили в сорочку — черную, уродливую и колючую. Ей выдали молитвенник — они там все время молились на коленях и соблюдали церковные праздники. Прошел год с рождением Христа, его смертью и воскресением, и еще один год, и мама ждала известий от бабушки и не понимала, почему за ней до сих пор не присылают. Она была уверена, что письма к ней не доходят, их кто-то перехватывает, она мечтала о побеге, а ложась спать, беззвучно плакала, чтобы не разбудить тетушку, которая похрапывала с открытыми глазами рядом с ней.
Мама считала, что весь мир о ней забыл. Когда она, наконец, получила известие от бабушки, ей показалось, что открыли крышку гроба, и к ней проник свет. Маму вызывали в Клайн-Ванцлебен — она поедет к маме и будет жить со своим отчимом! До этого она никогда не видела Папу Шнайдера. Она собрала чемодан и отправилась на вокзал. Высунув голову из окна вагона, она наслаждалась ветром и скоростью — она ехала навстречу маме со скоростью сто километров в час. На станции ее встретила служанка, вдвоем они пошли по улицам городка, потом по проселочной дороге и, наконец, добрались до усадьбы. Она находилась посреди полей: длинные красные флигели, черные фахверковые строения, острые верхушки башенок, а на самой высокой башенке — часы. Они прошли через двор, позвонили в звонок, и Папа Шнайдер открыл дверь, а мама собралась с силами и, широко улыбнувшись этому совершенно незнакомому человеку, сказала: «Guten Tag, Vati»[13].
Отец строил свою жизнь на том, что для него было важнее всего на свете, — на надежности. Он создал для себя дом, где все было в идеальном порядке, в то время как окружающий мир распадался на части. Его брат Иб угодил под суд, сестра Аннелисе сбежала из дома с каким-то мужчиной, и отцу приходилось всем этим заниматься — а кому же еще? Он выступал свидетелем в суде, рассказывая о характере и о жизни Иба, и тот в итоге легко отделался и получил условный срок, он позаботился о том, чтобы Аннелисе вернулась домой, и нашел для младшего брата Лайфа место подмастерья в кожевенной фирме «Баллинг и сыновья». Он ухаживал за матерью, у которой обнаружился ревматический артрит, — никакие средства не снимали ей боли, и помогал отцу, который все больше и больше впадал в отчаяние и не решался выйти на улицу из-за неоплаченных счетов… Утром девятого апреля папа и его брат Иб шли по Вестерскоувай — костюм Иба всегда выглядел донельзя помятым, даже если его только что прогладили, — повсюду раздавались крики: «Немцы! Нас захватили немцы!». Они посмотрели в небо — над городом в северном направлении пронеслись боевые эскадрильи. Иб бросил им вслед камень и спросил: «Что нам теперь делать?». Отец ответил ему: «Пойдем на работу, а что же еще?». В сложных ситуациях отец предпочитал делать вид, что все нормально. Как правило, это помогало. Отец решил игнорировать Вторую мировую войну, чтобы она сама собой перестала существовать.
Люди собрались на Рыночной площади, туда пришли и сотрудники отцовской компании. Все обсуждали последние события, и директор Дамгор сказал, что высадились немецкие войска. Говорили, что сейчас они движутся из Гесера, куда сегодня ночью приплыли на пароме из Варнемюнде. «Может, они еще и билеты на паром покупали?» — пошутил Иб и засмеялся, а отец был недоволен, что тот вмешивается в разговор, и хотел заставить его замолчать, но Иб не слушал его. Он сказал, что паромы надо было уже давно затопить и что немцам, наверное, было совсем нетрудно найти вход в порт, так как они шли на свет маяка, и почему никто не подумал о том, что маяк надо было погасить? «Иб!» — прикрикнул на него отец и хотел уже было извиниться за него перед Дамгором и остальными, но все замолчали, да и что тут можно было сказать? Иб был прав, они это прекрасно понимали.
Дорогу, которая вела с юга на север Фальстера, собирались ремонтировать уже многие годы, только как-то все руки не доходили, да и денег у местной администрации не было, но четыре дня назад ямы залатали, и дорога стала вполне прилично выглядеть. По пути через Гедесбю, Брусеруп и Маребэк оккупационные войска встретили лишь вывески «Сдается комната» и «Продается картофель». Торговцы на Рыночной площади обсуждали, что им делать: то ли закрыть ставни магазинов, то ли выставить на витрины ценники в немецких марках — было уже почти девять часов, и очень скоро немцы должны были оказаться в Нюкёпинге. Говорили, что видели одного немца в Вэгерлёсе и еще нескольких немцев в Хаселё и Линесковен, они шли по улицам Эстегадэ, Нюгадэ и Йернбанегадэ — и тут действительность опередила слухи! Вдали показалась колонна солдат, которая шла вдоль домов, закрывая стены поднятыми винтовками. В полной тишине, не было слышно ни единого звука. Отец с Ибом и остальные собравшиеся разинули рты и впали в столбняк. Они не верили собственным глазам и затаили дыхание в ожидании приближающейся, как гроза, оккупации, солдат теперь уже было слышно, и вот она уже здесь — немецкая армия!
Они прошли через центр города — пехотинцы с оружием, ранцами и касками — бесконечный поток мундиров с обращенными вперед лицами. Позади ехали запряженные лошадьми повозки с хлебом, и больше ничего, никаких танков, никаких «джипов», ни одного моторизованного транспортного средства. Когда последняя повозка грохотала мимо, слесарь с сахарного завода не удержался и, приподняв фуражку, спросил: «А что, хлеб для лошадей?». Солдат покачал головой и ответил: «Nein, für uns»[14], — и колонна направилась дальше по Ланггадэ и повернула направо у Розенвенгет. Через двадцать минут, дружно маршируя, они снова появились на Конгенсгадэ — круг замкнулся.
Нюкёпинг был настоящей ловушкой для туристов, из лабиринта ведущих в никуда улочек с односторонним движением невозможно было выбраться, и немцы заблудились. Командир выхватил карту из рук отчаявшегося адъютанта, заорал на него и стал ругать на чем свет стоит, но никакого толку от этого не было — вторжение закончилось бы, не успев начаться, если бы не отец. Он поднял руку и сказал: «Entschuldigen Sie bitte, — наконец-то ему пригодился немецкий язык, — kann ich Ihnen behilflich sein?»[15]. Люди уставились на него, как будто он сошел с ума, ведь его сейчас пристрелят на месте, но отец неспеша подошел к немцам, вежливо поздоровался и взял в руки карту. Им надо повернуть направо у Медвежьего колодца и Царского дома, пройти мимо Голландской усадьбы, потом по Дворцовой улице до улицы Гобенсе и, не сворачивая на Краухэве, идти дальше до Сюстофте и Тинстеда, и дальше по шоссе номер 2 через Эскильструп, Нёрре Аслев и Гобенсе до моста Сторстрём. Отсюда уже проще простого добраться до Копенгагена. Отец пожелал им «Gute Reise»[16], а все стоящие на площади махали немцам вслед, пока последний солдат не исчез из глаз, и в наступившей тишине стало слышно пение черных дроздов.
Немцы без каких-либо препятствий преодолели сорок километров от Гесера до Маснесунда, и при этом гарнизоны Вординборга и Нэстведа не были подняты по тревоге. За три года до этого здесь построили мост Сторстрём, и никому не пришла в голову мысль взорвать его. В форте Маснедё несли службу два морских пехотинца, и они ничего не понимали в артиллерийских орудиях, немецкие парашютно-десантные войска обеспечили контроль над мостом без боя. На вокзалах Нюкёпинга и позднее Вординборга телеграфисты обратили внимание на продвижение войск, позвонили в центральное управление в Копенгагене и спросили, не надо ли сообщить об этом военным. Им ответили, пусть занимаются своим делом, так они и поступили — так же собирался поступить и мой отец, а вместе с ним и остальные жители Нюкёпинга.
