Александр Сидоров - Песнь о моей Мурке
Многие творческие люди прекрасно осознают, что уголовно-уличный низовой фольклор — неотъемлемая часть российской культуры. Появляется даже своеобразная мифология «блата».
Режиссер Дмитрий Астрахан заметил по этому поводу: «Мне рассказали очень поучительную историю на этот счет. В советское время в Ленинграде в Союз писателей принимали старого еврея, который всю жизнь писал стихи к партийным датам. Такие «датские» стихи. И вот за выслугу лет его, наконец, принимали в Союз. Вдруг он встает и говорит: «Сегодня у меня такой важный день, я не могу иметь тайн перед моими товарищами. Я должен покаяться. В молодости я написал две песни, за которые мне было стыдно всю жизнь. Это «На Дерибасовской открылася пивная» и «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?». Весь зал встал, и писатели устроили ему овацию. Он был тут же единогласно принят в Союз писателей! История очень грустная на самом деле. Имея такой уникальный талант, человек всю жизнь писал всякую партийную глупость, унылую «датскую» дребедень… Главное в творчестве — не насиловать себя, доверять себе. Иначе ничего хорошего не выйдет».
Но лучше всего об уголовно-арестантской песенной культуре, конечно, сказал Андрей Донатович Синявский в своем очерке «Отечество. Блатная песня»:
«Блатная песня. Национальная, на вздыбленной российской равнине ставшая блатной. То есть потерявшей, кажется, все координаты: чести, совести, семьи, религии… Но глубже других современных песен помнит она о себе, что она — русская. Как тот пьяный. Все утратив, порвав последние связи, она продолжает оставаться «своей», «подлинной», «народной», «всеобщей».
Когда от общества нечего ждать, остается песня, на которую все еще надеешься. И кто-то еще поет, выражая «душу народа» на воровском жаргоне, словно спрашивает, угрожая: русский ты или не русский?!»
Впрочем, пересказывать замечательный очерк Абрама Терца — дело неблагодарное. Советую вам самим прочесть эту замечательную работу (разумеется, если до сих пор вы этого не сделали).
Мне часто приходится слышать любопытное возражение. Дескать, да, в царской России существовали разбойничьи песни на определенном этапе. Но страна в ХIХ — начале ХХ вв. развивалась интенсивно, развивалась ее культура, поэтому уголовные песни постепенно стали исполняться лишь в уголовной среде, но не в народе. А вот Советская власть, объявив уркаганов «социально близкими», дескать, дала новый толчок их творчеству, которое стало популярно в широких массах…
Честно говоря, это — типично умозрительная теория, не имеющая ни малейшего подтверждения. Как раз напротив, она опровергается фактами.
Так, Федор Михайлович Достоевский в своих каторжанских воспоминаниях «Записки из Мертвого дома», увидевших свет в 1860 году, писал о песнях неволи:
«Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские, впрочем все известные. Однаиз них: «Бывало…» — юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шемпанским», а теперь —
Дадут капусты мне с водою — И ем, так за ушми трещит.
В ходу была тоже слишком известная:
Прежде жил я, мальчик, веселился И имел свой капитал: Капиталу, мальчик, я решился И в неволю жить попал…
и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а «копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:
Свет небесный воссияет, Барабан зорю пробьет, — Старший двери отворяет, Писарь требовать идет. Нас не видно за стенами, Каково мы здесь живем; Бог, творец небесный, с нами, Мы и здесь не пропадем…»
Обратим внимание: автор то и дело подчеркивает, что каторжанские песни были «довольно известны» и на воле. То есть их исполнял простой народ.
А популярная до сих пор «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял»? Ведь впервые ее процитировал Александр Куприн в своей «Яме»! Многие песни могут позавидовать такой долгожительнице…
Я очень доволен проделанной работой и в то же время просто обязан подчеркнуть: эта книга — по большому счету, плод трудов многих известных и безвестных исследователей феномена русской низовой песенной культуры, прежде всего — блатной. Варлам Шаламов, Андрей Синявский (Абрам Терц), Сергей Неклюдов, Владимир Бахтин, Игорь Ефимов, Дмитрий Петров и еще десятки, сотни замечательных авторов, отдельными очерками, статьями, эссе которых я пользовался, заслуживают огромной благодарности — не только моей, но, я думаю, целых поколений россиян. Земной поклон также Эдуарду Успенскому и Элеоноре Филиной — создателям и ведущим удивительной народной передачи «В нашу гавань заходили корабли», материалами которой я пользовался при создании этого сборника.
К сожалению, некоторые из этих людей уже ушли из жизни, не успев в полной мере довершить то, на что были способны. И я по мере своих скромных сил попробую продолжить их замечательный путь на пути исследования великой русской народной низовой песни.
Каждая из включенных в сборник песен имеет массу вариантов (многие из них приводятся), а разночтений по отдельным куплетам, строкам и словам в разных текстах и у разных исполнителей — не счесть. Перечислить их все — задача практически невыполнимая. Поэтому я привожу в очерках и примечаниях к песням только те варианты, которые могут представлять интерес с точки зрения смысловых дополнений или придания текстам новых оттенков.
Любка — Маша — Мурка
(с сокращением)Первоосновой «Мурки» стала знаменитая одесская песня о Любке-голубке. По некоторым свидетельствам (например, Константина Паустовского), эта уголовная баллада появилась уже в начале 20-х годов прошлого века. Впрочем, на этот счет есть определенные сомнения. Текст песни записан лишь в начале 30-х годов, а в первые годы Советской власти о ней нет никаких упоминаний. Однако такая же судьба — у целого ряда блатных песен. Кроме того, есть основания предполагать, что первоначальный, не дошедший до нас текст «Любки» значительно отличался от поздней «Мурки».
Уже вслед за «Любкой» появилась и «Маша». Песни имели массу вариантов. Приведенные в нашем сборнике тексты ни в коем случае не являются первоначальными. Оба они — и «Любка», и «Маша», — записаны в 1934 году студенткой Холиной (хранятся в Центральном Государственном Архиве литературы и искусства).
В ранних вариантах песни героиня выведена не в качестве «авторитетной воровки», каковой является в «классической» «Мурке». Например, Маша, помимо «бандитки первого разряда», рисуется как любовница уркаганов («маша», «машка» на старой фене и значило «любовница»). Однако в песне повествуется лишь о совместных кутежах, нет даже упоминания о «воровской жизни», а также о том, что «бандитку» «боялись злые урки». Все это пришло позже.
В результате многочисленных переделок «Любки» сначала в «Машу», потом в «Мурку» поздний текст песен оказался полон темных мест и противоречий. Например, речь идет о событиях, которые произошли не позднее 1922 года. Несколько раз упоминается Губчека, то есть Губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Известно, что ВЧК с ее отделениями на местах приказала долго жить 6 февраля 1922 года. Ее функции были переданы ГПУ. Но в начале 20-х годов еще не было магазинов Торгсина (магазинов по торговле с иностранцами, упоминаемых в некоторых вариантах «Мурки»): сеть специализированных торговых предприятий по обслуживанию иностранных граждан открылась в СССР 5 июля 1931 года согласно постановлению, подписанному председателем Совнаркома Вячеславом Молотовым. Еще одна нелепость состоит в том, что по воровским «законам», которые сформировались в начале 30-х годов, женщины не могли играть ведущей роли в уголовном мире, а уж в сходках им вообще запрещалось участвовать, не говоря о том, чтобы там «держать речь»…
Впрочем, некоторые «нелепости» порою оказываются мнимыми. Многие считали странным то, что урки в своем притоне «собирали срочный комитет» (а в некоторых вариантах и того хлеще — «местный комитет»). При всей кажущейся неуместности «советской» терминологии в уголовном жаргоне, в те далекие времена воровской мир любил использовать для «форсу» реалии новой жизни. В одной из блатных песен поется:
Мы летчики-налетчики, Ночные переплетчики, Мы страшный профсоюз!
Итак, в первоначальном варианте песни речь шла о Любке-голубке. Но до нас дошли именно варианты с Муркой. Почему же героиня переменила имя? И когда это произошло?
Вероятнее всего, «Мурка» полностью вытеснила «Любку» не ранее середины 30-х годов. А к началу 30-х еще существовали «Любка» и «Маша». Их превращение в «Мурку» состоялось, когда песня из Одессы вышла на широкие просторы СССР и попала в столицу (в сборнике приводится и «московский» довоенный вариант песни).
