Михаил Михеев - В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)
Зло, творящее благо
По Платонову, человеческое тело, естество, плоть способно волноваться как водная стихия (река, пруд или озеро). Причем, все человеческие отправления, в том числе самые непривлекательные - это совсем не то, что оскверняет человека. Здесь - полемическое переосмысление точки зрения Иисуса, которая в свою очередь оспаривает правила книжников и фарисеев: "Ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то окверняет человека" (Мк,7,15); "...есть неумытыми руками не оскверняет человека" (Мф,15,20). По Платонову, это перевернуто: "исходящее" есть то, что должно прославить человека, освятить пребывание на этой земле, сделать его значимым и ценным здесь. Именно в каких-то явных некрасивостях родинках, царапинах, "испорченных волосках", шрамах, рубцах и ямах (на первоначально ровной, "тоскливо-порожней" поверхности, например, российской равнины) ищут платоновские герои сокровенную правду жизни, потому что в неровностях остается след и как бы сохраняется память о человеке на земле. В этом Платонов оказывается парадоксально близок такому далекому от него писателю, как Розанов. (О близости к Розанову сказано также в работах Геллер 1982:89,336 и Найман 1994. А то, что Платонов писатель "анонимно религиозный" замечено в Карасев 1993.)
Таким образом, платоновскому особому зрению кажется ценным все, получившее человеческую "отметину", все, к чему когда-то был приложен чуткий ум и расчетливое чувство - без всякого изъятья и деления творения на праведное и неправедное. Собственный авторский голос просто неуловим в его тексте (ср. об этом в Толстая-Сегал 1981).
Если что-то происходит в платоновском мире, то только через насилие и боль, так сказать, только от грязи (как самозарождение гомункулуса).
О ходоке в Чевенгур Алексее Алексеевиче Полюбезьеве:
(96) "Кто ходил рядом с этим стариком, тот знал, насколько он был душист и умилен, насколько приятно было вести с ним частные спокойные собеседования. Жена его звала батюшкой, говорила шепотом, и начало благообразной кротости никогда не преходило между супругами. Может быть, поэтому у них не рожались дети и в горницах стояла вечная просушенная тишина (Ч:96).
Заметим явно проступающее противопоставление иной святости - святости старца Зосимы, который благословил Дмитрия Карамазова и сам, преставившись, "провонял". С другой стороны, заметим и характерное противопоставление "вечного, сухого, нежизненного" - "влажному, греховному, но жизнетворящему", также вполне карамазовское. (Это вполне соответствует и Гете-Булгаковской силе, постоянно желающей зла, но в результате делающей благо.)
Стыд от ума и примат чувства в человеке
В статье (Вознесенская, Дмитровская 1993) отмечены, с одной стороны, резкая противопоставленность мышления и чувства у героев Платонова, а с другой, их нерасчлененность - когда сами глаголы думать и чувствовать оказываются взаимозаменимы. Такое двойственное отношение, по-моему, диагностирует саму точку особого интереса Платонова - соотношение чувственного и рационального. (Вообще таких точек много, среди них, например, живое и механическое, любовь и смерть. Наблюдения над этим в статье Захаров, Захарова 1992.)
Как и во многих других своих сокровенных вопросах, Платонов предлагает здесь очередное мистифицированное решение (решение, последовательно выдерживаемое на протяжении не только "Чевенгура", но и многих других произведений). При этом мысли героев (и самого повествователя, этого евнуха души) специально "уловляются" в некие карманы заведомо ложных (хотя внешне как бы устойчивых, находящих опору в читательской интуиции) мифологем. Они иносказательны, действительность в них препарирована до неузнаваемости.
Сознание в человеке - греховно, оно легко может обмануть, и потому чувства - единственно надежная опора. Мысли начинают терзать и томить человека тогда, когда его тело ничем не занято - ни трудом, ни переживанием, ни "чувствованием". Выражаясь высокопарно, мышление, по Платонову, - низшая эманация человеческой экзистенции. Поэтому тот, кто думает, всегда должен испытывать стыд: он стыдится, во-первых, того что не трудится (работа создавала бы благо другому), во-вторых, того что не чувствует - ближнего и теряет с ним контакт. В идеале чувство обязательно должно приводить к братской любви (любви к ближнему или дальнему - для платоновской конструкции явно более ценен последний). А исход такого чувства, его проявление - это всегда со-чувствие, готовность поделиться со всеми своим теплом, имуществом, даже собственным телом. (Иных проявлений чувства мы у Платонова как бы и не встречаем, если они и есть, то они стыдливо изгоняются из области авторского внимания.) Мысль же только разъединяет людей (рас-судок, а в старой орфографии раз-судок): когда нечем занять руки-ноги, человеку само собой начинает думаться что-то (явно лишнее) в голову.
- Во мне и лошади сейчас кровь течет! - бесцельно думал Чепурный на скаку, лишенный собственных усилий (Ч:87).
Без ремесла у Захара Павловича кровь от рук приливала к голове, и он начинал так глубоко думать о всем сразу, что у него выходил один бред, а в сердце поднимался тоскливый страх. Зверская работоспособная сила, не находя места, ела душу Захара Павловича, он не владел собой и мучился разнообразными чувствами, каких при работе у него никогда не появлялось (Ч:33).
Думать или чувствовать в этом мире может только тот, кто хочет (и готов) испытывать мучения (кто к этому призван):
Захар Павлович думал без ясной мысли, без сложности слов - одним нагревом своих впечатлительных чувств, и этого было достаточно для мучений (Ч:59).
По-настоящему можно заниматься только чем-то одним: либо трудиться, либо думать, либо чувствовать. Снова и снова Платонов повторяет, что избыточно "праведные" чувства в человеке (и даже "настроение") мешает выработаться "истинной" мысли:
Чепурный безмолвно наблюдал солнце, степь и Чевенгур и чутко ощущал волнение близкого коммунизма. Он боялся своего поднимающегося настроения, которое густой силой закупоривает головную мысль и делает трудным внутреннее переживание. Прокофия сейчас находить долго, а он бы мог сформулировать, и стало бы внятно на душе.
- Что такое мне трудно, это же коммунизм настает! - в темноте своего волнения тихо отыскивал Чепурный (Ч:137-138).
Вот разговор, происходящий во время первой встречи Чепурного с Копенкиным среди поля, когда они в общем-то друг другу не знакомы и даже цель поездки Чепурного - передать записку от Дванова - в результате как-то сама собой исчезает (Чепурный рвет записку, устыдившись, будто он едет, чтобы забрать чужую лошадь, и может быть заподозрен в корысти). Копенкин же после разговора решает обследовать коммунизм и отправляется с заинтересовавшим его собеседником в Чевенгур:
- А как ты думаешь, - спросил Копенкин, - был товарищ Либкнехт для Розы, что мужик для женщины, или мне только так думается?
- Это тебе так только думается, - успокоил Копенкина чевенгурец. - Они же сознательные люди! Им некогда: когда думают, то не любят. Что это: я, что ль, или ты - скажи мне пожалуйста!
Копенкину Роза Люксембург стала еще милее, и сердце в нем ударилось неутомимым влечением к социализму (Ч:94).
Правильную мысль обязательно надо почувствовать, так что чувство необходимая посредствующая инстанция между умом, речью и действием. (Способен думать и излагать "легко" только нравственный урод Прошка Дванов.)
"Чувствительность" в платоновских героях развита явно в убыток мысли, это навязчиво подчеркивается автором:
Чепурный с затяжкой понюхал табаку и продолжительно ощутил его вкус. Теперь ему стало хорошо: класс остаточной сволочи будет выведен за черту уезда, а в Чевенгуре наступит коммунизм, потому что больше нечему быть. Чепурный взял в руки сочинение Карла Маркса и с уважением перетрогал густо напечатанные страницы; писал-писал человек, сожалел Чепурный, а мы все сделали, а потом прочитали - лучше б и не писал! (136-137)
Впрочем, истина у Платонова - это такое сложное образование, что она не может быть высказана, во всяком случае - кем-то одним из его героев. Она высказывается или даже только показывается, переживается всеми сразу - и даже жуликом на теле революции Прокофием Двановым. При этом его "идеологические перегибы" явно противостоят и ограничивают перегибы сокровенного для Платонова героя Чепурного:
- Чего-то мне все думается, чудится да представляется - трудно моему сердцу! - мучительно высказывался Чепурный в темный воздух храма. - Не то у нас коммунизм исправен, не то нет!
[Прокофий:] - Чувство же, товарищ Чепурный, это массовая стихия, а мысль - организация. Сам товарищ Ленин говорил, что организация нам превыше всего... (Ч:107-108)
Так же, как не всем дано мыслить, не всем дано и чувствовать:
Вот Чепурный смотрит на то, что Дванов пишет в записке Копенкину:
