Александр Горянин - Россия. История успеха. После потопа
В судах господствовал состязательный процесс, при котором и почин возбуждения дела, и бремя доказывания лежали на свободном гражданине. Стороны имели равные права в предоставлении суду доказательств и свидетелей, в отстаивании своих законных требований. Этот порядок был по существу упразднен именным указом Петра I от 21 февраля 1697 г. и «добит» им же в 1716 г., когда петровское «Краткое изображение процессов», разработанное для военных судов, стало обязательным и для судов гражданских.
Слом всей допетровской системы представительства, самоуправления и судебной оказался трагической вехой русской истории, за этим сломом последовало «двухсотлетнее испытание» XVIII–XIX вв. Тем не менее Б. Н. Миронов, автор монументальных работ «Социальная история России периода империи», «Историческая социология России», «Благосостояние населения и революции в имперской России» и ряда других, не считает этот слом однозначно негативным событием. Его вывод принципиально важен: между XVII и началом XX в. русская государственность находилась в состоянии непрерывного и быстрого развития. Он уточняет: со смертью Ивана Грозного в 1584 г. монархия из наследственной превратилась в избирательную и в такой форме существовала до XVIII в.; Россию XVII в. следует охарактеризовать как народную (патриархальную) монархию; петровские реформы превратили ее в дворянскую патерналистскую монархию XVIII в., которая затем переросла в правомерную бюрократическую монархию первой половины XIX в. и всесословную правомерную монархию пореформенного периода; в 1906 – феврале 1917 гг. в России существовала дуалистическая правовая монархия и, наконец, в феврале 1917 г. ненадолго возникла демократическая республика.
* * *Почему в России так поздно возникло крепостное право? Почему своих уродливых форм оно достигло при Екатерине II, императрице, твердившей, что хочет его отменить? Эти вопросы также освещены в первой части книги «Россия. История успеха».
Крепостные крестьяне – это ранее свободное сельское население, за долги прикрепленное к земле, которую обрабатывает. Но долг неоплатен, «крепость» пожизненна и переходит на следующие поколения. Постепенно у крестьян складывалась убеждение, что не только они «крепки земле», но и земля «крепка им», что она их собственность: «Земля наша, а мы помещиковы».
По закону помещик никогда не был собственником крепостного, но практика побеждает теорию. Покупка поместья была покупкой земли вместе с крестьянами. Для заселения новых земель требовались люди. То, что теоретически можно было рассматривать как выкуп долговых прав, по сути являлось покупкой людей.
Крестьяне понимали дело так: они служат помещику, чтобы дать ему и его сыновьям возможность нести государеву службу, тоже тяжкую. Но вот 18 февраля 1762 г. последовал Манифест о вольности дворянства, разрешавший не служить, нежиться в своей деревне, выезжать за границу и так далее. Многие крестьяне посчитали, что с этого момента крепостное право стало незаконным, и стали ждать следующего указа – о вольности крестьянства. Они не знали, что ждать им придется 99 лет и 1 день. Несбывшееся ожидание крестьян прорвалось во время Пугачевского бунта.
Одной из причин, почему Екатерина II не решилась сделать шаг в сторону освобождения крестьян, был пример ее современника Фридриха Великого, который только и делал, что ужесточал положение немецких крепостных. Да и внуки Екатерины, императоры Александр I и Николай I, тоже тянули с реформой, ожидая, как повернут события в Пруссии, с ее гораздо более старым (с XIII в.) крепостничеством, и в других германских государствах, где освобождение крестьян началось между 1807 г. (Вестфалия) и 1831 г. (Ганновер), но, по словам Франца Меринга, «растянулось на два поколения».
Вместе с тем о реальном крепостном праве мы знаем очень мало. Известно, что к моменту его отмены доля крепостных и дворовых в населении России составляла менее 28 %, тогда как в конце XVIII в. (шестью с небольшим десятилетиями ранее) она равнялась 54 %. Поскольку рождаемость у крепостных была не ниже, чем у вольных, такое резкое снижение их доли в населении говорит о том, что миллионы крестьян вышли за это время на волю. Как они выходили, каковы были механизмы? Естественное изживание крепостничества, социальный процесс величайшей важности, обходили вниманием как дореволюционные либеральные историки обличительного направления (а других почти и не было), так и идеологически стреноженные советские. Непонятные цифры списывались ими на падение рождаемости среди крепостных, чего не было. Наследники Герцена (который сам был помещиком и жил за границей на доходы со своего российского имения), историки этих двух типов всегда выискивали малейшие упоминания о произволе крепостников, пропуская все остальное.
Возможно, со временем придет понимание того, что крепостное хозяйство было крестьянско-помещичьим кондоминиумом, что крестьяне и помещики, встречаясь в одной церкви, не могли всерьез быть антагонистами. Вероятно, большинство крестьян не ставили под сомнение заведенный порядок – с помещиком, церковью, <^ром», соседним лесом и рекой, сменой времен года и звездами на небе. Они жили, как их отцы и деды, а достигнув ветхих годов, переходили на иждивение своих детей. Точно так же миллионам людей в позднем СССР не приходило в голову ставить под сомнение советскую власть.
Патриархальное крепостное право, будучи мягким по своим формам, амортизировало социальный протест. К тому же поместье – не город, где легко вызвать полицию, а место относительно глухое. Помещичья жизнь едва ли была бы возможна, если бы господа не придерживались неписаных, но для всех очевидных нравственных законов. В 1846 г. помещик Малоярославецкого уезда Калужской губернии Хитрово был убит своими крестьянками, причем следствие установило, что женщины сделали это в ответ на его домогательства. Но вот что важно, цитирую: «Уездный предводитель дворянства за недонесение о дурном поведении упомянутого помещика предан суду». То есть за добрый нрав помещиков отвечали их собратья по сословию. Попуская греху, уездный предводитель рисковал честью и даже свободой.
Всякий за длительное время сложившийся мир по-своему гармоничен. У русских поместий не было даже заборов, не говоря уже о рвах, подъемных мостах, каменных стенах с бойницами – реалиях европейского феодализма.
Крестьяне довольно часто протестовали по тем или иным поводам, но всегда в уверенности, что царь на их стороне. «Крестьяне обычно «легализировали» свои выступления прямым обращением к царю. Жалоба или прошение на имя царя зачастую составлялись в самом начале выступления, а уже в разгар борьбы появлялась возможность оттянуть неблагоприятный для крестьян исход выступления ссылкой на ожидание царского решения. Случаи благоприятного решения царя или ведомств усиливали заблуждения крестьян»[6]. Советский историк 40 лет назад обязан был употребить слово «заблуждения».
Наиболее распространенной формой протеста являлись жалобы на помещика или на управляющего. Крестьяне тратили большие средства на посылку ходоков, ведение судебных дел. Под давлением крестьянского недовольства Комитет министров 24 декабря 1821 г. постановил, что в случае основательности жалоб крепостных имение должно браться под опеку, а дворовые отпускаться на оброк.
Крепостное право стало исторической западней, найти выход из которой оказалось исключительно трудно. Освободить крестьян без земли было страшно, еще страшнее – освободить с землей, это стало бы необратимым подрывом дворянской опоры трона. Авторы реформы 1861 г., отменившей крепостное право в России, готовили ее с оглядкой на уже упомянутые аналогичные реформы в Пруссии, Вестфалии, Баварии, Вюртемберге, Мекленбурге, Бранденбурге, Гессен-Дармштадте, Померании и Силезии. Там реформы проводились откровенно в пользу помещиков и имели конечной целью создание крупных латифундий. Но было сделано доброе дело и для вчерашних крепостных: в 1821 г. в Пруссии был проведен принудительный раздел общинного имущества, что сразу сдвинуло капиталистические отношения с мертвой точки. В России же власть, наоборот, навязала общинные формы собственности даже там, где их не было.
И все же, «как всякий устаревший институт, крепостное право, раз уничтоженное, сразу стало казаться чем-то далеким, отошедшим вглубь истории, – вспоминал народоволец Сергей Ястремский. – Мне было странно читать Гоголя и Тургенева [в конце 1860-х гг.!], где изображался крепостной быт: мне казалось все это дикой и далекой стариной».
Какие-либо осязаемые шрамы крепостничества в русском, украинском, белорусском народном характере (равно как и в грузинском, латышском, румынском, польском, немецком и т. д.) доказательно не выявлены, хотя в бездоказательных утверждениях недостатка не было.
