Юрий Мамлеев - Россия вечная
Стихи Волошина о России убедительно показывают, каким образом благодаря своей любви и боли за Россию создается поэзия, которая, естественно, занимает одно из высших мест в русской литературе. Причем стихи эти глубинно-пророческие, вскрывающие многие болевые точки существования России.
В поэзии Волошина мы видим не только святую Русь, но и ее «обратную» сторону, то есть окаянную Русь, великую, темную, пьяную. Эта окаянная Русь — частый гость у Есенина, Блока, Андрея Белого. Но окаянство этого темного лика России вовсе не онтологический, мертвый, безысходный тупик, в котором находится сейчас внешне живая, активная, но похожая на деформирующийся духовный труп западная цивилизация. Это окаянство часто ведет к покаянию и, следовательно, к просветлению, к надежде. Оно, это окаянство, связано с жизнью, с тайной ее тьмы и со светоносной реакцией на эту тьму, которая воздвигает реальный свет, а не обычный самообман.
Совершенно особой фундаментальной категорией в русской литературе является бытие, не только бытие вообще, но и русское бытие, которое как раз нас и интересует. Правда, оно глубже всего выражено в прозе: у поэзии меньше средств для этого. Проза Толстого, Гоголя, Достоевского, Гончарова, Лескова, Горького («Городок Окуров»), Андрея Платонова, Ремизова, Пришвина и некоторых других образует этот универсум русского бытия, вселенную национального экзистенциализма, но его исследование уже выходит, конечно, за рамки этой работы.
Помню, как-то после лекции в начале 80-х годов я сказал два-три слова о России моим слушателям, и вдруг меня поразило высказывание одного из них, англичанина. Он сказал приблизительно следующее: «Самое удивительное в русских то, что они задают, притом с такой страстью и с таким интересом, вопрос самим себе: что такое Россия? У нас никто не задает себе вопрос, что такое Англия. Это звучало бы полным абсурдом. Все знают, что Англия — просто страна с парламентом».
Через всю русскую патриотическую лирику проходит восприятие России как страны фантастической, как страны чудес, как страны невидимого града Китежа.[6] Клюев пишет: «И страна моя, белая Индия, преисполнена тайн и чудес». У Есенина мы читаем:
Уж не сказ ли в прутнякеЖисть твоя и быль,Что под вечер путникуНашептал ковыль.
Есенин знал народную культуру в такой степени, в какой сейчас ее не знает никто. Удивительным образом он сочетал в себе видение России, в котором фантастическое и реальное соединялись воедино. Это было возможно потому, что в действительности же эта «фантастическая» Россия отнюдь не была фантастической. Она содержалась как некое внутреннее зерно в любом самом обычном русском проявлении.
Надо было только уметь это видеть, видеть даже в «шопоте» ковыля. Тем более это можно видеть в Русской Душе. Как писал современный русский поэт Валентин Провоторов:
Русь, ты где? Потаенным эхомС колоколен пустых гудет:Ныне я слита с человекомИ незрима для тех, кто скот.
Способность воспроизводить целые миры известна из индуистской метафизики и космологии. До тех пор, пока жив подлинно русский человек, живет на этой земле и Россия.
Непосредственно с этим видением России связано знаменитое тютчевское стихотворение «Умом Россию не понять»; кроме того, оно математически точно выражает идею величия России, так как то, что можно понять умом, не достойно истинного величия.
Поскольку именно ум, в высшем смысле этого слова, образует общий принцип этого мира и человека в нем, то приведенный стих означает, что Россия, как она понимается на потаенно высшем уровне Русской Души, выходит за пределы мира как такового. Сама концепция вселенной есть ограничение, прежде всего ограничение бесконечности России и русской идеи, выходящей за рамки этого мира и на своем высшеэзотерическом уровне — за пределы миров вообще. Поэтому русскоискательство приобретает не только космологический характер, но и характер, который выходит за пределы космологии.[7]
Это означает также, что в каждой индивидуальной Русской Душе хранится некое сокровище — отражение всей России или, собственно говоря, сама Россия, ибо действительно Россия — внутри нас. Эта «Россия внутри нас» создает основы для духовного, психологического и социального единства русских людей. Правда, в действительности этого единства не так-то просто достичь. Волошин в своих удивительных стихах писал:
Эх! Не выпить до дна нашей воли,
Не связать нас в единую цепь…
Широко наше Дикое Поле,
Глубока наша скифская степь.
Тем самым он фиксирует многоплановость, «разрозненность» нашего бытия. В нем разные пласты, разные уровни русского проявления: от языческого до мессианского или славянофильского образуют многосферность России. Однако противоречия этих пластов, этих сфер — лишь мнимые, ибо на уровне вечности они сведены к единому центру — России.
Поэтому, несмотря на весь разрыв, существует глубокое внутреннее мистическое единство между всеми русскими людьми, независимо от их воззрений и других различий. Правда, в некоторые трагические периоды оно, казалось, рушилось или уходило куда-то в самую глубь, а на поверхности были трагические междоусобицы еще в Древней Руси, гражданские войны, ставившие под вопрос само существование России. Однако в другие эпохи оно торжествовало и побеждало…[8]
Это единство скрытым образом проявлялось даже в 1917-20 годах, когда и белые, и красные были одинаково соединены нитью любви к есенинской поэзии, то есть нитью любви к России, продолжая на трагикомической сцене истории убивать друг друга. Именно поэтому Волошин с такой болью и любовью в душе писал: «Молюсь за тех и за других».
Таким образом, глубинное единство существовало даже тогда, когда в социальном плане были кровь и трагедия.
Тем не менее если оставить в стороне трагические страницы нашей истории, а взять просто русскую жизнь, то можно часто наблюдать трепет этого тайного невероятного единства, несмотря на весь сор повседневной жизни. Несомненно, русских людей объединяет это существование в каждом из них России. Оно и создает бездонное мистические единство, ибо в каждом русском человеке другой видит свою собственную сущность и тайную душу. Если это проявляется даже моментами, это уже неизгладимо на всю жизнь.
Следовательно, эта «Россия внутри нас» создает основу для глубокой духовной любви между всеми русскими людьми. Эти любовь и единство — одна из дорог к нашему национальному спасению. И недаром даже в своих лирических стихах Есенин писал:
Ты мне пой! Ведь моя отрада —Что вовек я любил не один (курсив мой — Ю.М.)И калитку осеннего садаИ опавшие листья с рябин.
То, что он не был одинок в этой любви и составляет одну из форм единства в русском море.[9]
Итак, здесь России «окаянной» вовсе не противопоставляется Святая Россия, а в самой грешной России видится некая притягательность, зерно, благодаря которому даже в греховных проявлениях России содержится что-то особое, какой-то скрытый выход или уровень, делающий любые формы ее бытия тайно драгоценными… Конечно, это стихотворение может пониматься и в том смысле, что ничто внешне негативное не в состоянии осквернить или изменить высшую суть России (но при этом, более простом, понимании «окаянная» Россия уже как бы оправдана из-за высшей России).
Другая интерпретация: «окаянная» Россия является просто негативной, черной тенью высшей России, неизбежной платой за нее.
Таким образом, рассматривая лишь часть русской литературы, мы можем заключить, что русская литература учит русских быть русскими, что она фактически имеет для нас священный характер, ибо в ней отражены важнейшие, глубинные, тайные, имеющие огромное значение для будущего планы нашего бытия.
Эта сакральность (для национальной жизни) русской литературы имеет фундаментальное значение, тем более наша литература некими внутренними нитями связана с душой Древней Руси…
Всепроникающая интуиция, подкрепленная глубокими исследованиями, позволяет видеть некую многозначительную отстраненность внутреннего бытия Древней Руси как от Византии, так и от Запада. Разумеется, поздно вышедшая на сцену истории Древняя Русь должна была что-то заимствовать, преломляя по-своему «чужое» и превращая его в свое. И, оставаясь внутри себя самобытной, она ожидала (и ожидает в лице России) своего высшего мистического часа.
Изначально она жила только своим. Отсюда эта внутренняя отстраненность Древней Руси и России вообще от всякого исторически ограниченного бытия (и от Византии, и от латинского мира), что бы с ней ни происходило, какие бы одежды она ни надевала, какие бы силы ею ни правили, внутри она оставалась сама собой.[10]
