Частные случаи - Борис Ефимович Гройс
Термин «мана», который использует Мосс, происходит из достаточно замкнутого словаря полинезийской культуры. Мана может пониматься как меновая стоимость вещи, которую отдают в дар. Однако в моссовской теории маны крайне важно, что характер этой меновой стоимости со временем меняется. Вначале мана, присущая вещи, всегда благотворна, но позже она непременно начинает оказывать негативное влияние на нового владельца вещи – потому что связь с дарителем начинает забываться. Мана остается доброй, пока новый хозяин не забывает, что вещь была чужой. Потом неизбежное одомашнивание подарка ведет не только к утрате позитивной маны, но и к развитию маны негативной. Можно сказать, что, как только знак новизны и чуждости превращается в часть привычного окружения, он становится средоточием негативных сил и чувств. Мы сталкиваемся с этим явлением в моде: те, кто одевается по последней моде, выглядят крутыми и привлекательными, однако лучший способ испортить репутацию – это одеться по моде прошлого года. Хотя мода десятилетней давности, наоборот, может означать «возвращение» и тем самым снова обрести позитивную ману и привлекательность. Мода по сути своей есть не что иное, как специфическая форма экономики символического обмена, заставляющая всех непрерывно обмениваться знаками, дабы эти знаки вечно выглядели необычно.
Термин «мана» в том виде, как его использовал Мосс, критиковали многие комментаторы, которым казалось, что он слишком завязан на полинезийскую мифологию. Автором самой радикальной, самой глубокой и в то же время наиболее важной в теоретическом отношении критики был Леви-Стросс. В отличие от большинства критиков, он не призывал отказаться от этого термина, но стремился дать ему более точное определение. По Леви-Строссу, мана принадлежит не к порядку реальности, а исключительно к порядку знаков. Он считает, что в какой-то момент времени во всей вселенной случилась внезапная революция означения – и вселенная наполнилась знаками. До этого «Большого взрыва» означения в мире вообще не было смысла, а после него был только смысл. Все вещи вдруг превратились в знаки, или, точнее, в означающие, и с тех пор все они ждут своих означаемых. Таким образом, после «Большого взрыва» означения мир предлагает нам бесконечное множество означающих, но мы не знаем, что именно они означают, – это означающие без означаемых. Мы знаем только, что они что-то означают. Прогресс мышления, считает Леви-Стросс, состоит в «работе по уравнению означаемого с подходящим означаемым» – то есть в том, чтобы постепенно наполнять пустые означающие какими-то конкретными смыслами, какими-то означаемыми.
Однако прогресс мышления, во-первых, происходит очень медленно, а во-вторых, он всегда конечен и неполон. Пусть даже он происходит «внутри тотальности, замкнутой и дополняющей самое себя» – или, словами Ву, внутри ящика, – ему никогда полностью не заполнить означаемыми бесконечное число означающих, потому что любая мыслительная работа ограничена конечностью человеческой жизни. Таким образом, изначальное условие существования человека в мире – понимаемом как мир означения – заключается в том, что человеку всегда дано в распоряжение слишком много знаков, которым он не способен приписать смысл: «Всегда есть неравносильность „неравенства“ между этими двумя [означающим и означаемым], несовпадение и избыточность, разрешить которые может лишь божественное понимание; отсюда возникает излишек означающих по отношению к означаемым, к которым их можно применить». То есть всегда остается некий «дополнительный запас» означающих без означаемых, маркирующий различие между бесконечным божественным и нашим конечным человеческим разумом – различие, с которым людям нужно как-то смириться. По Леви Строссу, мана – это не что иное, как название для этого избытка пустых означающих без конкретного значения. Мана – это «плавающее означающее», представляющее собой весь безграничный избыток означающих, и «бессилие любой конечной мысли (но также и уверенность в себе любого искусства, любой поэзии, любого мифологического и эстетического воображения), пусть даже научная мысль способна если не пресечь его, то хотя бы отчасти контролировать». Итак, мана – это «нулевая символическая ценность, то есть знак, отмечающий необходимость дополнительного символического содержания»[92].
Но что такое эти означающие без означаемых? Говоря языком Торсдоттир и Ву, можно сказать, что это дефицитные вещи, ждущие, когда их используют, – и именно этот статус ожидания и есть мана, которая делает их привлекательными и потенциально поэтическими. Коммунистическую революцию можно считать вариантом революции означения, о которой говорит Леви-Стросс. Она создает океан плавающих вещей/знаков, ожидающих использования. Люди – это работники, которые приписывают им значения. Это поэтическая, художественная работа. Но это не единственно возможная художественная работа. Есть и другая: тематизировать именно плавучесть вещей и знаков – и невозможность полностью одомашнить и приручить их. У вещей и знаков есть право навсегда остаться плавающими, чуждыми, странными – и заманчивыми. Мне кажется, что проект «Права вещи» («Thing’s Right(s)») – именно об этом праве быть странными и небывалыми. Напомним себе некоторые из этих прав. Любая отдельная вещь, например, «имеет право(а) быть активным существом, в целом в своем существовании (бытии) как предметa» (ст. 3), и «никакая вещь не должна содержаться в скуке или однообразии; скука и скукоторговля должны быть запрещены в любой форме» (ст. 4). Скука здесь приравнена к рабству. Вещами нужно пользоваться – но пользоваться динамично, неожиданно, экстраординарно. Только тогда эстетизация жизни будет означать не разрушение ее, а художественное пересоздание. Единственное истинное право человека и единственное истинное право вещи – это право стать экстраординарными.
Инга Свала Торсдоттир и Ву Шаньчжуань, «Признание», 1992–1993
Источники
1. Wassily Kandinsky’s theory of Art as a Visual Rhetoric and its Influence