Мина Полянская - Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)
С уважением
Фридрих Горенштейн.
P. S. Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы нашли возможность выслать мне также карту Астрахани и низовья Волги.
Ответа, как можно было предпожить, писатель не получил. Правда, Игорь нашел, все же, какие-то материалы в интернете, и Горенштейн засел за роман. И работал над ним полтора года. Вдруг он объявил, что у него получается преогромная книга, и что даже его самого, с его тяготением к "объемным" произведениям, это настораживает. После "Ивана Грозного", на которого у него ушло целых восемь с половиной лет, он не хочет писать больших романов.
Оптимальным жанром Фридрих считал небольшой роман. Рассказы, как он говорил, тоже нерентабельны - немецкая публика не хочет их читать. Эту мысль внушали ему немецкие издатели, которые, в конце концов, вообще перестали его издавать. Судя по всему, "план по Горенштейну" был выполнен, кроме того, как всегда, срабатывал "личный" фактор - сменился один из хозяев издательства "Ауфбау" (главного для Фридриха), и на его место заступила дама из бывшей ГДР, которая не воспринимала творчества Горенштейна.
Каждый раз он сообщал, что размеры романа угрожающе растут. Наконец, с видимой тревогой объявил, что уже перевалило за 700 страниц и получится, наверное целых 800! Причем, 800 страниц нечитаемым почерком.
Глядя на растущую рукопись, Фридрих жаловался, что стал плохо разбирать свой собственный почерк. Как Лев Толстой, который на следующий день не мог прочитать им же написанное. Он и раньше говорил, что почерк - проклятие его жизни. Что у него нет как у Толстого Софьи Андреевны, которая семь раз переписывала "Войну и мир", а средств на содержание секретаря тоже нет.
Статьи, которые предназначались для нашего журнала, мы полностью "обрабатывали" (Фридрих читал рукопись вслух, мы записывали текст на магнитофонную ленту, а потом перепечатывали) сами, в том числе и памфлет "Товарищу Маца". 800 страниц "Ивана Грозного" мы, как я уже говорила, в течение года, лишив Бориса выходных дней, записывали на пленку. Некоторые статьи Горенштейн продиктовал Оле Лозовитской, некоторые - Ольге Юргенс, некоторые Игорю или мне. Однако, у нас не всегда была возможность помочь в этом деле Фридриху. Получалось иногда так, что для написания злободневной, необходимой статьи, он попадал в зависимость от случайных людей.
***
Итак, у Льва Толстого была Софья Андреевна, которая помогала ему, переписывала его рукописи. Горенштейн, с пристрастием изучивший биографию Толстого, относился к Софье Андреевне настороженно и предубежденно. Он утверждал, что она "заставляла" Толстого писать романы, тогда как у писателя на это совсем уже не было сил. "Война и мир" отняла у него все силы, выпотрошила всего, подорвала здоровье. Разве понять Софье Андреевне, что такое тяжелая работа каменщика? Вот Сниткина понимала."
Горенштейн называл жену Достоевского Анну Григорьевну Сниткиной, и она, в отличие от Софьи Андреевны, пользовалась его расположением. Достоевскому с женой повезло. Настоящий друг! Она любила писать под диктовку Федора Михайловича! Более того, Сниткина такие часы - записывания под диктовку считала лучшими часами своей жизни. В письме к своей приятельнице Наталье Дамм ("любезнейшей Наталье Леонидовне", как он ее называет) Фридрих пишет:
"Не скрою, Анна Сниткина мне весьма была бы нужна. Близкий человек и помощница. Без Сниткиной Достоевский не написал бы "Братьев Карамазовых".... Мне звонят отовсюду, из Нью-Йорка даже. Ах какой вы... Ах какой вы талант... Меня эта болтовня раздражает. Сниткина не появляется. А псевдосниткина - это еще хуже, чем быть одиноким.
Фридрих".*
______________ * 22 февраля 2001.
С Натальей Дамм, которой адресовано это письмо, Горенштейн позакомился в 1996 году в Кемнице, в Пушкинском обществе*, где читал рассказ "На вокзале". По образованию она германист, закончила Лейпцигский университет, вышла в Германии замуж и, таким образом, осталась там жить. Она была хорошо знакома с творчеством Горенштейна, профессионально представила его тогда в Кемнице публике и понравилась Горенштейну. Наташа, кроме того, еще до встречи с писателем подготовила аудиторию: собрала людей за день до его приезда и прочитала им повесть, которую единодушно любят все известные мне друзья Горенштейна, "Улицу Красных Зорь". С этого времени началась их дружба, в основном телефонная.**
______________ * Наталья Дамм возглавляет это общество. ** Наталья Дамм часто приезжала в Берлин на литературные вечера Гореншейна. Останавливалась, как правило у меня. И оказалось у нас с ней в прошлом много общего: безотцовщина, трудное детство. Так же, как и я, предоставленная самой себе, бродила она по своему маленькому городу Мичуринску, и забредала неведомо куда. Когда я прочла Наташе главу из этой книги "Постоянное место жительства", она сказала мне: "Странно, но я также где-то бродила, и никто меня не искал. Мама была учительницей и сидела за тетрадками. Сейчас я с изумлением думаю, как же я не боялась забредать одна даже на кладбище. Однако, при всем том, мы с тобой обе умудрились в детстве и отрочестве прочитать огромное количество хороших книг!" Я благодарна Горенштейну, что он познакомил меня с Наташей.
Наташа - участник эпопеи "Возвращение архива Горенштейна". Архив находился у редактора журнала "Вопросы литературы" Лазаря Лазарева в Москве. По просьбе Горенштейна Наташа поручила "взятие архива" своему московскому двоюродному брату. Виктор Александрович Тягунов, влюбленный в творчество Горенштейна и особенно в повесть "Улица Красных зорь", увез с загородной дачи Лазарева несколько папок с рукописями - всего одиннадцать килограммов. Эти папки он доставил в гостиницу приятельнице Горенштейна актрисе Ольге Конской, которая потом на машине, привезла их в Берлин, где Борис - это уже был последний этап возвращения архива - забрал их у нее дома и отвез Фридриху на Зэксишештрассе.
***
Однако, вернемся к роману. "Не лучше ли поделить его на две части?" спрашивает писатель. Помню, мы были тогда за городом у озера Ванзее живописнейшее место, располагающее к решению судьбоносных вопросов. При этом он настоятельно просит меня и Бориса держать в секрете название "Кримбрюле", которое он позаимствовал в одной астраханской комсомольской газете. В газете этой, говорит он, так гениально назван был раздел криминальной хроники. Сейчас, вероятно, я могу раскрыть секрет названия. "Брюле" в переводе с французского - нечто горелое, жженое, а под словом "крим" подразумевался криминал. Стало быть, расшифровка названия приблизительно такова: "Криминальный пожар" - название, по мнению Горенштейна, наиболее подходящее для русской, и тем более постсоветской, истории. (Дроблению романа, способствовало, помимо композиционных соображений, также одно событие, которое произошло с писателем 14 марта 1999 года. Об этом я расскажу в отдельной главе этой книги - "Петушиный крик").
Одна из "половинок" романа стала называться "Кримбрюле или Веревочная книга". Был еще и подзаголовок: "Уголовно-антропологический мефистофильский роман-комикс с мемуарными этюдами". Так в моей записной книжке китайского стиля, с пагодой и джонкой на матерчатой вышитой обложке, которую писатель однажды подарил мне с дарственной надписью. Там записан еще и эпиграф, а возможно один из эпиграфов (Фридрих любил множество эпиграфов - в этом пункте мы с ним схожи): "Слова улетают. То, что написано, остается. Латинское изречение." Итак, к названию "Кримбрюле" прибавилось еще одно: "Веревочная книга". Что касается второй "половинки" романа, то Фридрих не сразу решил, что с ней делать. "Может, пойдет на запчасти", - сказал он, "а может потом дополню и сделаю еще один роман".
В письме-некрологе, которое я послала накануне похорон Горенштейна литературному критику Александру Агееву, я писала, что "Веревочная книга" по словам автора - это попытка понять историю через художественную литературу, созданную предшественниками. Говорила и о том, как было объяснено самим писателем название. В названии "Веревочная книга" зашифровано, оказывается, что это книга высокого качества, причем рассчитанная на самого широкого читателя, то есть бестселлер. А что считать бестселлером, определяли в старой Севилье рыночные торговцы. Заметим: не ученые, не профессора. Это они, торговцы, хорошо знающие вкусы потребителя, "качественные" книги вешали на веревках рядом с окороками, колбасами, сельдью, копчеными сырами, балыком и прочей снедью. На авторитеты торговцы внимания не обращали. У Мигеля де Сервантеса, например, только "Дон Кихот" удостоен был чести попасть на ярморочную веревку, да и то - не в Севилье, а в Гренаде, что было менее почетно. Остальные же книги Сервантеса никогда не удостоились чести висеть на веревке рядом с мясом, фруктами, овощами и прочим достойным товаром.
Эти сведения я даю со слов Горенштейна. Нигде я об этом не читала. Не исключено, что все это и правда. Однако предупреждаю: как и многие подлинные художники, Горенштейн был еще и большим мистификатором. Впрочем, Сервантес сам подталкивает к фантазиям. В шестой главе "Дон Кихота" характеристику его "Галатеи", которая находится в библиотеке Дон Кихота, дает цирюльник, который книгу Сервантеса не одобряет.
