Владимир Гельман - Из огня да в полымя: российская политика после СССР
Однако успешная демократизация не происходит сама собой лишь вследствие свержения авторитарного режима. Она становится возможной (но не гарантированной), если и когда важнейшим политическим акторам удается не просто принять новые демократические «правила игры», но и добиться их успешного воплощения в жизнь, – иными словами, эти правила должны стать работающими как с точки зрения предотвращения монополии на власть, так и с точки зрения эффективного управления страной. Принять такие правила и выполнять их удается далеко не всегда. Так, например, одним из результатов украинской «оранжевой революции» стало ограничение власти президента страны и увеличение полномочий премьер-министра. Но разделение функций между ними оказалось слишком размытым, партийная система страны была не в состоянии обеспечить баланс различных политических сил, и в итоге в течение всего периода президентства Виктора Ющенко (2005–2010) украинская политическая жизнь была отмечена острыми конфликтами между ним и премьер-министрами (Тимошенко, Януковичем, и снова Тимошенко), а управление страной оказалось отчасти парализовано. Неудивительно, что этот опыт был признан настолько неудачным, что в 2010 году Украина вернулась к конституционным нормам, которые действовали в стране до 2004 года и служили тогда предметом для повсеместной критики. Тем самым эффекты демократизации Украины, которые были достигнуты в ходе «оранжевой революции», оказались отчасти сведены на нет [247] .
Поэтому тем политикам, которые заботятся о демократизации России, необходимо будет извлечь уроки и из чужих ошибок, и из отечественного опыта 1990-х и 2000-х годов. В самом деле, большинство тех политических институтов, которые сформировались в России за два десятилетия, не подлежат эволюционному улучшению посредство частных изменений и поправок. В то же время, надо отдавать себе отчет в том, что кардинальная смена «правил игры» может привести как к тому, что одни недемократические правила будут сменены другими, так и к тому, что игра по новым (пусть и более демократическим) правилам может принести для нашей страны ничуть не лучшие результаты. Эти риски неизбежны, но их можно и нужно минимизировать.
Обсуждение того, какие новые «правила игры» окажутся полезны для демократизации России, могло бы занять целую главу этой книги. Нет необходимости повторять детально проработанные предложения о реформах разделения властей, избирательной системы, федеративных отношений, региональной политики и местного самоуправления в России (например, высказывавшиеся Григорием Голосовым) [248] или проекты реформ судебной и правоохранительной системы, представленные Институтом проблем правоприменения [249] . Проблема лежит в иной плоскости – не в том, что у специалистов нет продуманных идей касательно того, «как нам обустроить Россию», а в том, что само по себе формирование и внедрение новых «правил игры», скорее всего, станет следствием соотношения баланса сил и интересов различных политических акторов, и влияние специалистов на этот процесс не стоит преувеличивать. Но все же минимальный консенсус элит и общества в целом в отношении необходимости ограничения произвола исполнительной власти, введения эффективной системы «сдержек и противовесов», обеспечения политической подотчетности и препятствования монополизации власти как в Центре, так и в регионах, кажется, необходим. Пока преждевременно говорить о том, какие конкретные институты окажутся востребованы в процессе демократизации в России, однако и политическим акторам, и экспертам, и обществу в целом надо быть готовыми к возможности пересмотра «правил игры» и не упустить свои шансы вновь, подобно тому, как произошло в начале 1990-х годов. В то же время, принятие таких «правил игры» будет возможно лишь в процессе демонтажа нынешнего режима или непосредственно после его падения – до тех пор говорить о новых демократических институтах в России как о первоочередной задаче будет попыткой поставить телегу впереди лошади.
Эффективный институциональный выбор сам по себе отнюдь не создает гарантий успеха демократизации, но он позволяет существенно снизить риски этого процесса. Предельно огрубляя, отметим, что эти риски для России (как, впрочем, и для других стран) обычно сводятся к следующему: либо демократизация приведет к власти экстремистские политические силы, способные подорвать перспективы успешного развития страны и привести к насилию и хаосу, либо она обернется столь вопиющей неэффективностью управления, что повлечет за собой тяжелые последствия вплоть до территориального распада страны. В какой мере эти суждения оправданны для сегодняшней России?
Дискуссии об опасностях демократии не уникальны и не специфичны для России – всегда находятся специалисты, которые исходят из наиболее мрачных ожиданий, тем самым явно или неявно соглашаясь, что сохранение статус-кво (авторитарного режима) выступает меньшим злом по сравнению с демократизацией. Так, еще в период перестройки Андраник Мигранян и Игорь Клямкин выступили с критикой ускоренной демократизации СССР, утверждая, что из-за слабости гражданского общества в стране она приведет к хаосу [250] . Иными мотивами руководствовались Анатолий Чубайс и его ленинградские соратники, в 1990 году предложившие Горбачеву проект рыночных преобразований, который предусматривал возможности силового ограничения нарождавшихся тогда политических и гражданских свобод (таких, как свобода слова, права на забастовки и др.) [251] . Их аргументация строилась на том, что рыночные реформы в условиях демократизации могли быть повернуты вспять под напором популизма (подобно тому, как это произошло в ряде стран Латинской Америки), и наиболее эффективной стратегией экономической политики в этой ситуации стала бы «изоляция» правительства от интересов социальных групп [252] , предполагающая отказ от демократии. Чубайс оставался верен себе и много лет спустя, в 2008 году, он отмечал: «Представьте, организовали в стране по-настоящему полностью демократические выборы, основанные на волеизъявлении трудящихся с равным доступом к СМИ, к деньгам…. Результат таких выборов оказался бы на порядок хуже, а возможно, просто катастрофичен для страны» [253] .
Но оправданны ли опасения, что в случае демократизации политического режима в России к власти придут радикальные националисты (и тогда страна рискует потонуть в волнах этнического насилия и конфликтов) либо радикальные левые популисты, которые положат конец рыночной экономике и похоронят надежды на ее успешное развитие на долгие годы? Если вывести за скобки фобии и откровенные политические спекуляции, то эти опасения выглядят, как минимум, преувеличенными. В самом деле, результаты массовых опросов показывают, что радикальные взгляды не пользуются поддержкой россиян, а анализ предыдущего опыта посткоммунистической политики в России говорит, что радикализм левого и/или националистического толка и в 1990-е годы не имел сколько-нибудь устойчивого спроса в российском обществе (интерпретировать в этом духе высокие показатели голосования за КПРФ или ЛДПР в 1990-е годы означало бы откровенно грешить против истины).
Более того, в этот период партии и движения, выступавшие с позиций этнического русского национализма, оказались неспособны не только заручиться серьезной поддержкой избирателей в ходе выборов, но и сформировать дееспособные политические организации, ограничиваясь шумными, но не слишком эффективными манифестациями. Конечно, в стране есть немалый спрос и на левые лозунги социальной справедливости и выравнивания доходов (что неудивительно на фоне высокого уровня неравенства в России и массового неприятия в обществе итогов приватизации 1990-х годов), и на ксенофобские и антииммигрантские лозунги. Но делать из этого выводы о неизбежности левого популизма и/или радикального национализма в России не стоит. И дело не только в том, что россияне в массе своей не склонны поддерживать проявления массового насилия даже в отношении тех социальных групп, которые не вызывают у них больших симпатий (как, скажем, те же мигранты). Но и в том, что партии и политики, приходящие к власти под левыми лозунгами, далеко не всегда проводят левую популистскую политику, а порой даже реализуют вполне себе правую повестку дня (подобно Кардозу и Луле в Бразилии), и наоборот – правые политики осуществляют левый курс. Во всяком случае, вера в то, что угрозы «красной диктатуры» и/или «русского фашизма» станут неизбежными побочными эффектами демократизации нашей страны, основательно засевшая в головах части отечественных публицистов в конце 1980-х – начале 1990-х годов, на сегодняшний день лишена всяких оснований. Скорее, наоборот, риски такого рода могут возрастать как раз в случае, если нынешний политический режим в России будет «загнивать» в течение более или менее длительного времени – тогда намерение «всё отнять и поделить» и впрямь окажется реализовано, причем в наименее цивилизованных формах.
