Что было бы, если бы смерть была - Николай Иванович Бизин
Ксанф выслушал обоих, приказал дать Эзопу плащ и говорит:
– Ступай, Эзоп, сейчас на рынок, а то мне невмоготу; потом стряхнёшь то яблоко и отдашь хозяйке.
– Непременно, муженёк, – говорит хозяйка, – только ты сам не тряси, пускай Эзоп стряхнёт, а я тогда и отдам ему плащ.»
Вот так Роксолана и решила, как поступить с Перельманом: разумеется, предать.
– Ладно, что рассуждать об очевидном, – говорит она пленнику. – Пошли наверх, там видно будет, что будет.
Пленник, однако, продолжал рассуждать об очевидном:
– О! – молча воскликнул Перельман. – Я непременно должен иметь даму сердца. Иначе и перебор вероятностей (как струны у глупой гитаристки Вермеера), и выбор из их множества одной единственной версификации – лишаются смысла.
Роксолана услышала о своей глупости и утвердилась в том, что и без утверждений несомненно: в своём предательстве.
– Только она одна может достойно наградить доблесть рыцаря или прозрение пророка. Но где же её найти?
– А ты вспомни об одной хорошенькой крестьянке из соседнего села, которую абстрактный мечтатель-хохол мог бы назвать Гренада моя:
Яблоня! В ветвях твоих – птицы и тени. Мчится моя мечта, к ветру летит с луны. Яблоня! Твои руки оделись в зелень. Седые виски января в марте ещё видны. Яблоня… (потухший ветер). Яблоня… (большое небо).Роксолане (прикованной к земле) – не был нужен абстрактный мечтатель-хохол. Роксолана (прикованная к земле) – услышала, как Перельман подумал о давным-давно расстрелянном Лорке: она (вершителница судеб османской империи) – не хотела зваться именем заморской провинции!
Она подошла к Перельману и поцеловала поцелуем апостола, просто сказав:
– Тебя не расстреляют, колорад, не дождешься. Тебя, как мусульмане или древние евреи неверную жену, забью камнями.
– Давно пора! – съюродствовал Перельман, вспомнив эпизод с выкалыванием очей мастерам – из великого фильма Тарковского «Страсти по Андрею»: его мир сдвинулся в реальности человеческой культуры, которая давным-давно перестала с самим человеком считаться: не позволяла себя разложить на счеты «ать-два, ать-два».
Но на «ать-два-три» – могла повестись: море волнуется «три», на месте фигура замри!
Это море-аморе пустило слезу: Избавилось от сна в одном глазу! Другим продолжая грезить. И вот этот глаз нагим Опять в сновидение лезет И вот этот глаз – с ногами. И вот этот глаз – с руками. И вот – никакой тишины. И вот этот глаз живет Опять от войны до войны. Это море-аморе пустило слезу: Избавилось от сна в одном глазу! Как будто песчинка разбавилась Во всём океане слез… Я выйду сейчас на мороз И обледеню всё море! Просторы объеденю в пронзительном разговоре.– Всё верно, – сказала женщина. – Это как грехопадение. Соглашайся, что я всегда права, и пошли умирать.
Он согласился и продолжил побеждать.
Они взялись за руки (после поцелуя апостола это было логичным) и пошли, и вышли из подвала украинского подсознания на свет Божий, и увидели, что сам собой (не замеченный за галантными перипетиями) наступил поздний украинский (хоть глаз выколи) вечер, и он отнял руку у женщины, и приложил её к своему пробитому уху.
– Всё верно, – повторила женщина.
Подыскивая для неё имя, которое не слишком бы отличалось от её собственного (Роксолана ли, Хельга, не всё ли равно?) он оглядел украинский вечер (как бы огладил зрачком его бархатистость) и как бы наступил – на него… И как бы наступил – для него… Ибо всё, что вверху, то и внизу.
Так он вернул себе полный слух (даже в пробитое ухо), а потом он вернул себе полный дух (который женщина – предлагая взамен свою прелесть – предполагала у него приобре’сть), а потом он вдохнул этот воздух, в котором лишь звезды и бархаты неба.
нелепо…
нелепо…
нелепо вот так восходить (нисходить) по ступеням своего
под-сознания, сначала (а начали очень не-верно,
а продолжили более скверно,
а размножили эти скверноты (полагая их за медовые соты, разлагая их на составные, причём – не подумав, что… Но здесь Перельман осознал, что вдох его вынес из бездны! И стало всё – прочным, и всё – встало на ноги.
Не зная, о чём говорит, женщина повторила:
– Всё верно.
Он кивнул и оглядел созданный им изгиб реальности:
Здесь два изгиба: берег и гора, Здесь женщина легла в мою ладонь Излучиной бедра, прибоем моря. – И это прекрасно, – согласился он. И пошёл умирать. Здесь два изгиба: ибо (если двое) Почти несовместимы мы с тобою… А если
