Вожделенные произведения луны - Елена Черникова
Развеселившись, Васька позвонил мне и с ехидцей, менторски поведал, как снайперски-нежно работали великие со своими читательскими массами. Со слушательскими надо так же. Я обещала принять к сведению.
Васька понял: Андрей Евгеньевич Кутузов жаждал больших побед. Горе человека из деканата. Ужасы бытования научной общности, где не бывает радостных друзей.
Упорный англичанин возвышался неодолимо. Профессор стремился на высоту с иного фланга: окончательно добить Библию, но не пчёлками-кроликами-утками, как упоённый Дарвин, а словом современного филолога. Слово победить можно только словом. И фимиама ему требовалось не меньше, чем Дарвину. Вот зачем была затеяна эта злосчастная коллекция! Орхидеями, колибри, шимпанзе и козочками профессора Кутузова стали единицы хранения в дубовом ящике, ныне зловеще пустом. Шкатулка-гроб-изолятор-гербарий — наконец-то Васька проник в исходную символизацию шкафа. Ныне зловеще пустого!
Что значит опустение? Запустение? Ушли все, кто важен? Из шкатулки украли драгоценности? Из гроба вышел покойный — воскрес? Гербарные сущности ожили, захлопали крылышками, как бабочки, полетели-полетели, на голову се-е-е-ели? Или — в изоляторе день открытых дверей? Что совершал отец, опустошая этот шкаф?
Васькино сердце стучало, барабанно призывая голову активнее думать о спасении заблудшего отца.
«От чего спасать? Надо ли?» — спорили социальные голоса.
«Не рассуждай, — сказал он себе. — Думай сердцем».
«Чем-чем?» — возмутилась голова, но владелец её не послушался. Он уже рвался и стремился, он хотел обнять отца, прижать к себе и не выпускать, и гладить по золочёной велюровой плешке, и тискать за плечи, только не выпускать из рук этого ненормального, удумавшего нечеловеческие сложности, такие деньги вложившего, такие страсти разведшего — и зачем? Бороться с Богом Его же Книгой? Нашёл, понимаешь, начинающего автора!.. Припадок профессорско-преподавательского неогуманизма! В России!.. Ваське было щемяще, до прилива слёз и безбрежной ласковой нежности, ужасно жаль отца, не понимающего таких простых вещей, что с Богом легче и оправданнее жить.
Ну а на другой день в квартире у сокурсника и состоялся внезапный телепросмотр, из которого всё-таки выглянула ниточка.
Глава 44
Хороша книга, да начётчики плохи. Учёный водит, неучёный следом ходит. Стукни по голове молотом — не отзовётся ль золотом? Он по карманам молебны служит
Ночью был Кутузову огорчительный, вязкий, никак не обеспеченный дневными впечатлениями сон: будто упал на колени, на улице, но перед иконами. Рядом стоял вооружённый надзиратель с огромной дубиной: она вопила и требовала самостоятельности. Вытребовала.
Чёрная палка эбонита улетела и пропала за небом, и — низринулась вдруг одним броском, вместе со всей твердью. И возвеселилась, и запрыгала.
Палка мерно колотилась о его темя, раздвигая кожу, как обивку двери, раздвинула, — и темя, сползая с головы кручёными, как новогодние свечи, алыми клоками, запахло тёплым свежим железом.
Оставшись без кожи на голове, Кутузов проснулся.
Утро планеты. В лесу не чирикают — поют. А чирикают — в бескислородном городе. В лесу — кружева звуков, и любая колоратура слышна через узенький паутинный звуковой коридорчик, и все солисты — в хоре, и не смешиваются. Каждую певицу слышно лично.
Кутузов узнал, о чём поёт утренний лес. И совершенно случайно, просыпаясь, проговорился:
— Господи, какое чудо…
В чёрных строгих брючках и белой батистовой блузке, с серебряным подносом — кофе, — у ворот ширмы, окружавшей логово профессора, его ждала невероятная, добрая, взрослая девочка. Услышав имя Господа, она ласково сказала пробуждающемуся другу:
— «Только наши предрассудки и высокомерие, побудившее наших предков объявить, что они произошли от полубогов, заставляют нас останавливаться в нерешительности перед этим выводом…»
— Выводом?.. А который час?
— «Но скоро придёт время, — терпеливо будила его Аня, — когда всем покажется непостижимым, как натуралисты, знакомые со сравнительной анатомией и эмбриологией человека и других млекопитающих, могли допустить мысль, что и тот и другие были произведением отдельного акта творения».
— Каким же выводом?.. — откликнулся Кутузов, открывая глаза. Длинная цитата почему-то поцарапала ухо и настроение.
— Дружище, это утренний душ. Контрастный. Вывод у него на всё был один: «…нам становится понятным, как могло случиться, что человек и все другие позвоночные устроены по одному общему образцу, почему они проходят те же самые фазы развития в самом начале своего существования и почему у всех остаются некоторые общие зачаточные органы…»
— Мозги, — предположил Кутузов.
— «Опираясь на известные нам факты, мы должны были бы откровенно признать тождество их происхождения; придерживаться другого взгляда — значит принимать, что наше собственное строение и строение всех животных вокруг нас есть ловушка, придуманная для затемнения нашего рассудка».
Аня пригляделась: хорошо, достаточно. Кутузов шевелится, локоны поправляет.
— А птички действительно поют, как по нотам. Я вижу партитуру. Ты уже согласен, что она всё-таки есть?
— Партитура! Архитектура!.. Девочка моя, — потянулся Кутузов, — у меня сейчас крупное просветление, прочищение рассудка, и строение всех на свете животных мне так же безразлично, как устройство синхрофазотрона. Партитура, кстати, главная загадка. Но я не сдался.
— Как хорошо! Пойдём завтракать? — Она поставила перед ним белую чашечку на золотом блюдце.
Кутузов сел, повертел взлохмаченной головой, коснулся, словно амулета, пирамиды, выпил кофе и объявил:
— Начинается спасательная операция. Деньги я заработал. Срок вызволения моей книги настал. Злодей алчет евро, но думает, я пропал. Надеется, мол, дрожащая тварь, убитая страстишкой…
— Он полагал, ты не явишься?
Аня тоже не исключала, что драгоценная Библия семнадцатого века, уже вылеченная, перепродана или утрачена ещё каким-нибудь подлым и невозместимым способом.
— Детонька моя, ты беспокоишься, как я. Чудесная моя девочка, не беспокойся так, словно ты — я. Было больно, я справился и ещё справлюсь. Мы справились. Ты — моё спасение. Мне теперь осталось лишь самое важное — и всё.
— И всё, — отозвалась Аня. — Так пойдём завтракать?
Через час они сели в машину, молча пристегнулись, Аня перекрестилась, Кутузов мысленно пробормотал самодельную безадресную просьбу об удаче, мотор мурлыкнул, и началось.
На шоссе их обогнал затюнингованныый джип, основу яркой, летней красы которого составляли мелкие жёлто-розово-голубые пушистые зверюшки, преимущественно кошки, а на округлом заду улыбчато косил на дорогу добродушными глазищами крупный серо-коричневый заяц.
Кутузов посмотрел на свою водительницу: она бровью не повела. Кутузов чуть тронул её локоть — заяц ведь! И кошки.
— Ты не Пушкин, — не меняя выражения, напомнила она. — И в Москве нет Сенатской площади.
— Ты уверена?
— И ты уверься. У тебя какая группа крови?
— Кажется, первая.
— Ты из первых, из самых древних. Тебе можно есть мясо. Даже пить и курить. В меру.
— Не понял. При чём тут Пушкин?
— А при чём тут кошки, когда мы спасаем Библию?
— А-а. Ну да, да, — быстро успокоился Кутузов. — Ты же изначально не хотела платить шантажисту.
До города оставалось пять километров. Он позвонил реставратору. Заслышав неточные, смутные нотки в голосе, Кутузов усмехнулся. Через минуту за телефон взялась Аня.
Глава 45
Влюбился, как сажа в рожу влепился. Любовь не пожар, а загорится — не потушишь. Где любовь — там и Бог. По чём ноет ретивое у молодца? Сухая любовь только крушит. Не пил бы, не ел, всё б на милую глядел
Реставратор очарованных сущностей злорадно поглядывал на календарь. Нарастало последнее время. Ни секунды он не надеялся, что Кутузов за месяц-полтора найдёт три тысячи евро и тем более отдаст их за пустяковую работу, но вчера клиент позвонил и вежливо сообщил: еду. Завтра.
— Мне бы во второй половине дня… — суховато попросил мастер, соображая, как бы оттянуть время.
— В час?
— Попозже. Около трёх. Подходит?
— В два, — сказал Кутузов.
— Но… ну…
— Что-то не получилось? Эмаль потрескалась? Гравюры поблекли? Крест покосился?
— Боже сохрани! Всё сияет. Чистый семнадцатый век! Всё чисто.
Кутузов уже понял, что дело нечисто, и смягчился:
— Хорошо, в три. Около трёх, вы сказали? Я непременно буду.
— У вас наличные? — предпринял последнюю попытку шантажист, припоминая, где у него записаны нужные телефоны.
— Да. Как договорились. Три штуки.
— До свидания, — вежливо
