Анатолий Левандовский - Первый среди Равных

Бабёф и Буонарроти хорошо понимали, что только единство всех левых сил может обеспечить успех заговора и полную победу над правительством. Однако после длительных прений общую основу так найти и не удалось.

Первая встреча практически оказалась безрезультатной.

Не больший успех имели несколько других подобных же попыток.

Тогда Бабёфу пришла в голову мысль опубликовать основные идеи, рожденные в тюрьмах Боде и Плесси: их нужно было превратить в достояние возможно большего числа людей, а сделать это могло лишь печатное слово.

И, отдавая полный отчёт в опасности, которой он себя подвергает, публицист тем не менее решается: следующий номер «Трибуна народа» он посвящает изложению своей программы.

№ 35 «Трибуна народа», второй по счету номер после выхода Бабёфа из тюрьмы, стал знаменитым.

Большую часть его составил «Манифест плебеев» — великий манифест восстановления подлинного Равенства.

«Самое пагубное и жестокое заблуждение, в которое впали Учредительное собрание, Законодательное собрание и Национальный Конвент, рабски следуя по стопам предшествовавших им законодателей, — напоминает Бабёф, — состоит в том, что… они не обозначили границ права собственности и оставили народ без защиты от жадных спекуляций бездушного богача».

В лучшем случае они декретировали равенство перед законом. Но это обманчивое «равенство»: голодному нужен хлеб, а не юридическое уравнение с богачом. Сейчас, утверждает журналист, время политических софизмов окончилось. «Пора, давно пора народу, попираемому и истребляемому, выразить свою волю, чтобы были уничтожены не только побочные стороны нищеты, но и само её существование.

Пусть народ провозгласит свой Манифест».

И Гракх Бабёф провозглашает его, он разворачивает свой Великий план, продуманный, обсуждённый и отработанный в тюрьмах Арраса и Парижа. Он излагает всё, оставив за рамками газетной статьи лишь пункты, касающиеся тайного «Заговора Равных», способов и средств его проведения в жизнь.

«Народ! Пробудись к надежде, стряхни с себя оцепенение и упадок духа… Да будет это произведение сигналом, да будет оно молнией, которая оживит и возродит всех, преисполненных некогда пылом и мужеством!.. Смело пойдём к Равенству!..»

Бабёф не сомневался, что правительство не простит ему этого призыва.

И он был прав.

Однако Директория не сразу вступила на путь репрессий.

Рождённая вслед за вандемьерским мятежом, дрожавшая перед роялистами ещё больше, чем перед «террористами», она сначала пыталась идти по линии компромисса и «умиротворения».

Она попробовала, и не безуспешно, подкупить нескольких прогрессивных журналистов; подобный же трюк поначалу хотели проделать и с Бабёфом.

Когда вышел столь беспощадно разоблачавший суть нового правительства 34-й номер «Трибуна народа», политический двурушник Фуше от имени Директории сделал обличителю Гракху весьма выгодное предложение, единственным результатом которого стало опубликование этого факта в № 35 и яркая отповедь провокатору.

Только после этого власти отважились на решительный шаг.

14 фримера (5 декабря) Бабёф собирался уходить из дому, когда вдруг в дверь постучали. Стук был резкий, враждебный, это не могли быть свои.

Бегло оглядев пустую комнатушку и поздравив себя с тем, что не держал здесь важных бумаг, он открыл дверь.

На пороге стоял сутулый человек в чёрном, типичный полицейский агент.

— Могу я видеть гражданина Роша?

Бабёф усмехнулся. «Рош» было вымышленное имя, под которым он принимал подписку на газету,

— Гражданина Роша здесь нет.

— А когда он будет?

— Видимо, не скоро.

— Всё равно, я подожду его. Сутулый уселся на единственный стул.

— Но я сейчас ухожу, — сказал Бабёф, застегивая сюртук.

Агент пристально посмотрел на него.

— А может быть, вы и есть Рош?

— Нет, я не Рош, — ответил трибун. — Но если бы я был Рошем, что бы вы мне сказали?

— Я бы предъявил вам это. — Сутулый протянул сложенный вчетверо лист бумаги.

То было предписание гражданину Рошу немедленно явиться к мировому судье секции Елисейских полей.

«Это ордер на арест», — подумал трибун. Стало тоскливо. Не хотелось верить, что сейчас, когда разворачивается такое дело и когда его участие совершенно необходимо, опять многомесячная отсидка со всеми сопутствующими прелестями… Они, правда, даже не удостоверились в его личности, назвали его «Рошем», несуществующим именем… Постараться использовать эту их ошибку…

Пожав плечами, Бабёф возвратил повестку, заметив:

— Как хорошо, что я не Рош!

Сутулый всё более подозрительно присматривался к нему.

— Нет, ты Рош! — выпалил он наконец. — Если бы ты не был Рошем, ты не спросил бы у меня бумагу!

— Говорю тебе, я не Рош!

— Тогда предъяви документы.

«Так я и предъявил тебе документы!» — усмехнулся Бабёф.

— У меня нет при себе документов.

— Тогда пойдёшь со мной.

— И не надейся. Я пойду по своим делам, ты и так отнял у меня уйму времени. А Роша тебе придётся подождать на улице.

Пропустив полицейского, Бабёф запер дверь и стал спускаться с лестницы. У выхода из подъезда он попытался обогнать сутулого, но тот, готовый к этому, схватил его за воротник. Бабёф резко оттолкнул шпика, дал ему подножку и, оставляя в руках преследователя ворот своего камзола, рванулся вперёд.

Предместье Оноре выглядело безлюдным.

«Это хорошо», — подумал Бабёф и припустился бежать.

Ошарашенный полицейский не сразу опомнился.

— Стой! — наконец закричал он и сломя голову бросился за убегавшим.

Бабёф нёсся, не чувствуя под собою ног; расстояние между ним и его преследователем всё увеличивалось.

— Держи его! Держи вора! — надрывался полицейский. «Некому держать, не поймаешь». Бабёф уже чувствовал себя спасённым, как вдруг на пути его показалась группа бедно одетых людей; то были грузчики, возвращавшиеся с рынка.

«Всё, — подумал Бабёф, — на этот раз мне, видно, не уйти».

И правда, несколько дюжих рук вцепились в его платье.

— Друзья, — воскликнул он, — не верьте этому негодяю. Я не вор. Я — журналист, Гракх Бабёф.

— Бабёф? — удивился один из санкюлотов. — Ты Гракх Бабёф?

— Да это же редактор «Трибуна народа», наш защитник, — крикнул второй. — Он всегда выступает за нас! А ну, быстрей, прикроем его!

Преследователь приближался. Он был уже рядом. Но санкюлоты, пропустив Бабёфа, сомкнулись перед полицейским.

— Не так быстро!

— Сам ты, как видно, вор!

«Спасён», — подумал трибун. Он бросился в открытую калитку, пробежал через проходной двор и очутился в тихом, хорошо знакомом переулке.

И правда, он был спасён. Но не это особенно взволновало и обрадовало его. Он вдруг понял, что его знают, любят и готовы защитить чужие, незнакомые люди.

А это говорило о многом.

Прежде всего о том, что можно начинать готовиться с надеждой на успех.

Беглец укрылся на квартире Дарте. Потом друзья нашли ему более безопасное убежище в бывшем монастыре Успения.

Итак, трибун Гракх недолго пользовался благами легальной жизни: всего сорок шесть дней.

Но эти полтора месяца он использовал с предельной полнотой.

Нет, Бабёф не горевал, что опять начиналось подполье: он шёл на это с открытыми глазами.

И он верил: дальше пойдёт всё как надо, заговор будет организован, и Равные добьются победы.

Как и предвидел Бабёф, его статьи всколыхнули патриотов. Все те, кто создавал первые ячейки борьбы в тюрьмах Франции, все прежние активисты народных обществ потянулись к факелу, зажжённому «Трибуном народа». И хотя сам факельщик временно выбыл из боевых рядов, Буонарроти и Дарте удалось организовать новое собрание.

Патриоты собрались на квартире у Буэна.

Среди участников встречи находился весь цвет политических заключённых III года. Здесь были Буонарроти, Жермен, Дарте, Массар, Жюльен, Бертран, Треншар, Бодсон и многие другие.

Бывшие арестанты Боде и Плесси вспоминали свои мечты и клятвы, вновь пели революционные песни, которые когда-то звучали в тесных камерах; сердца проникались надеждой на прежнее единство. Было решено провести более многолюдное собрание в месте, достаточно подходящем по размерам и свободном от бдительного полицейского надзора.

После упорных поисков нашли заброшенный сад прежнего монастыря Женевьевы на холме того же имени. Один патриот, арендовавший часть монастырских зданий, предоставил своим единомышленникам бывшую трапезную; позднее они стали собираться в подвале монастыря.

Шутники, последыши «мюскаденов», обыгрывая имя патриота — Кардино и название площади, где утвердилось Общество, — Эстрапад,[25] не раз зубоскалили: