Никита Хрущев - Время, Люди, Власть. Воспоминания. Книга 3. Часть 3
Если же обратиться к другому докладчику, то могло оказаться много претендентов, что вызовет сложности. После смерти Сталина среди нас не было человека, который считался бы признанным руководителем. Претенденты были, но признанного всеми лидера не имелось. Поэтому и поручили сделать доклад мне. Я подготовил доклад, его обсудили на пленуме ЦК и одобрили. Доклад явился плодом коллективного творчества, к его составлению были привлечены большие силы в самом ЦК, из научно-исследовательских институтов и ряда других органов, а также те лица, которые обычно привлекались к составлению отчетных докладов. Начался съезд[115]. Состоялся доклад. Развернулись прения. Съезд шел хорошо. Для нас это было, конечно, испытанием. Каким будет съезд после смерти Сталина? Но все выступавшие одобряли линию ЦК, не чувствовалось никакой оппозиции, ходом событий не предвещалось никакой бури. Я же все время волновался, несмотря на то, что съезд шел хорошо, а доклад одобрялся выступавшими. Однако я не был удовлетворен. Меня мучила мысль: "Вот кончится съезд, будет принята резолюция, и все это формально. А что дальше?
На нашей совести останутся сотни тысяч безвинно расстрелянных людей, включая две трети состава Центрального Комитета, избранного на XVII съезде. Мало кто уцелел, почти весь партийный актив был расстрелян или репрессирован. Редко кому повезло так, что он остался живым. Что же теперь?". Записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг. Наконец я собрался с силами и во время одного из перерывов, когда в комнате Президиума ЦК находились только его члены, поставил вопрос: "Товарищи, а как быть с запиской Поспелова? Как быть с прошлыми расстрелами и арестами? Кончится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова? Ведь мы уже знаем, что люди, подвергавшиеся репрессиям, были невиновны и не являлись "врагами народа". Это честные люди, преданные партии, революции, ленинскому делу строительства социализма в СССР. Они будут возвращаться из ссылки. Мы же держать их теперь там не станем. Надо подумать, как их возвратить". Мы к тому времени еще не приняли решения о пересмотре дел и возврате невинно заключенных домой. Как только я кончил говорить, сразу все на меня набросились.
Особенно Ворошилов: "Что ты? Как это можно? Разве возможно все это рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, нашей страны? Этого же в секрете не удержишь. И нам тогда предъявят претензии. Что же мы скажем о нашей личной роли?". Очень горячо возражал и Каганович, и тоже с тех же позиций. Это были позиции не глубокой партийности, а шкурные. Это было желание уйти от ответственности, и если состоялось преступление, то замять его и прикрыть. Я им: "Это невозможно, если даже рассуждать с ваших позиций. Невозможно скрыть. Люди будут выходить из тюрем, приезжать к родным, расскажут родственникам, знакомым, друзьям, товарищам, как все было, и станет достоянием всей страны и всей партии, что те, кто остался в живых, были репрессированы невинно. Люди отсидели по 15 лет, а кое-кто и гораздо больше, и совершенно ни за что. Все обвинения были выдумкой. Умолчать невозможно. Потом прошу подумать и вот над чем: мы проводим первый съезд после смерти Сталина. Считаю, что именно на таком съезде мы должны чистосердечно рассказать всю правду о жизни и деятельности нашей партии и Центрального Комитета за отчетный период. Мы отчитываемся сейчас за период после смерти Сталина, но как члены ЦК обязаны сказать и о сталинском периоде. Мы же были в руководстве страны вместе со Сталиным. Когда от бывших заключенных партия узнает правду, нам скажут: позвольте, как же это так? Состоялся XX съезд, и там нам ни о чем не рассказали.
И мы ничего не сумеем ответить. Сказать, что мы ничего не знали, будет ложь: ведь мы теперь знаем обо всем правду, и о репрессиях, ничем не обоснованных, и о произволе Сталина". В ответ опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли без конца: "Нас притянут к ответственности. Партия обретет право притянуть нас к ответственности. Мы входили в состав руководства, и если мы не знали всей правды, так это наша беда, но ответственны мы за все". Я им: "Если рассматривать нашу партию как партию, основанную на демократическом централизме, то мы, ее руководители, не имели права не знать. Я, да и многие другие, находились в таком положении, что, конечно, не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен знать только то, что тебе поручено, а остального тебе не говорят, и не суй носа дальше этого. Мы и не совали нос. Но не все были в таком положении. Некоторые из нас знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов.
Поэтому здесь степень ответственности разная. Я лично готов как член ЦК партии с ее XVII съезда и как член Политбюро с ее XVIII съезда нести свою долю ответственности, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался произвол". Со мной опять не соглашались. Возражали: "Да ты понимаешь, что произойдет?". Особенно крикливо реагировали Ворошилов и Молотов. Ворошилов доказывал, что вообще не надо делать этого. "Ну, кто нас спрашивает?" - повторял он. Снова я: "Преступления-то были? Нам самим, не дожидаясь других, следует сказать, что они были. Когда о нас начнут спрашивать, то уже будет суд, а мы - на нем подсудимыми. Я не хочу этого и не буду брать на себя такую ответственность". Но согласия никакого не было, и я увидел, что добиться правильного решения от членов Президиума ЦК не удастся. В Президиуме же съезда мы пока этот вопрос не ставили, пока не договорились внутри Президиума ЦК. Тогда я выдвинул такое предложение: "Идет съезд партии. Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК и членов Президиума ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчетный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада". Я не сказал, что выступлю с сообщением о записке комиссии. Но, видимо, те, кто возражал, поняли, что я могу выступить и изложить свою точку зрения касательно арестов и расстрелов. Сейчас не помню, кто после этого персонально поддержал меня. Думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Не уверен, но думаю, что, возможно, Маленков тоже поддержал меня. Он был секретарем ЦК по кадрам, его роль в этом деле была довольно активной.
Он, собственно, и помогал Сталину выдвигать кадры, а потом уничтожать их. Я не утверждаю, что он проявлял личную инициативу в репрессиях. Вряд ли. Но в тех краях и областях, куда Сталин посылал Маленкова для наведения порядка, тысячи людей были репрессированы и многие из них казнены. Тем не менее, Маленков мог теперь поддержать меня. Кто-то проявил инициативу: "Раз вопрос ставится так, видимо, лучше сделать еще один доклад". Тут все неохотно согласились, что придется делать. Я сказал им: "Даже у людей, которые совершили преступления, раз в жизни наступает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им если не оправдание, то снисхождение. Если даже с этой позиции рассматривать вопрос о докладе насчет злоупотреблений, совершенных Сталиным, то такой доклад можно сделать только сейчас, на XX съезде. На XXI съезде уже будет поздно, если мы вообще сумеем дожить до того времени и с нас не потребуют ответа раньше. Поэтому лучше всего сделать второй доклад теперь". Тогда возник вопрос, кто же должен делать доклад. Я предложил, чтобы это был Поспелов, и аргументировал свое предложение тем, что он изучил этот вопрос как председатель комиссии и составил записку, которой мы, собственно, и пользуемся. Поэтому ему не нужно готовиться: он может переделать записку в доклад и прочтет его съезду. Другие (не помню, кто персонально) стали возражать и предложили, чтобы этот доклад сделал тоже я. Мне было неудобно: ведь в отчетном докладе я ни слова об этом не сказал, а потом делаю еще и второй доклад? И я отказался.
Но мне возразили: "Если сейчас выступишь не ты, а Поспелов, тоже как один из секретарей ЦК, то возникнет вопрос: почему это Хрущев в своем отчетном докладе ничего не сказал, а Поспелов выступил по такому важному вопросу в прениях? Не мог же Хрущев не знать его записки или не считаться с важностью вопроса. Значит, по этому вопросу имеются разногласия в руководстве? А Поспелов выступил только с собственным мнением?". Этот аргумент пересилил, и я согласился. Было решено, что я выступлю с докладом по теме записки. Мы устроили закрытое заседание, там я сделал второй доклад. Съезд выслушал меня молча. Как говорится, слышен был полет мухи. Все оказалось настолько неожиданным. Нужно было, конечно, понимать, как делегаты были поражены рассказом о зверствах, которые были совершены по отношению к заслуженным людям, старым большевикам и молодежи. Сколько погибло честных людей, которые были выдвинуты на разные участки работы! Это была трагедия для партии и для делегатов съезда. Вот как родился доклад на XX съезде КПСС о злоупотреблениях со стороны Сталина[116].
