Дао путника. Травелоги - Александр Александрович Генис
– Еще бы! Нынешнее поколение российских детей в американских школах обречено на ту же судьбу.
– Наши внуки в Латвии уже не прочтут Пушкина.
– Боюсь, что его и в России скоро будут читать со словарем и менять на “Гарри Поттера”.
Не сумев ни с кем договориться, я опускал политику, нажимал на эстетику и хвалил фасады.
– Всё на них и уходит, – горевали собеседники, – одна показуха.
– Зато какая! – не сдавался я, но и тут не нашел сочувствия.
– Новая Рига портит прежнюю и любимую, – сказал самый знаменитый сейчас рижанин режиссер Алвис Херманис, с которым мне удалось познакомиться, – тотальный ремонт содрал патину естественного увядания, история лишилась морщин, все стало нарядным и искусственным, словно надутое ботоксом. Представьте себе, если бы такую операцию провели в Венеции.
Я представил и прикусил язык, пока Алвис рассказывал поучительную историю.
– В советское время мою знакомую выпустили в Венецию, в составе делегации, конечно. Впервые увидав город, о котором все мы мечтали, она расплакалась. Приставленная к делегации дама-парторг сказала, что хорошо ее понимает: до чего город довели – вся штукатурка облезла.
Я понимающе закивал, но про себя не согласился: Рига никак не похожа на Диснейленд. Как бы ее ни омолаживали и ни приукрашивали, Рига погружена в особую ауру, которая источает аромат подлинной старины.
– Иногда буквально, особенно на Маскачке, – добавил мой школьный товарищ, упомянув район, в мое время известный хулиганами, а сейчас – руинами, до которых еще не добралась джентрификация.
Прекрасные города создают архитекторы, великие – писатели, и вторые, пожалуй, важнее первых, ибо описанное долговечнее построенного, и легенда, как это произошло в Риге с роскошным ганзейским Домом черноголовых, позволяет вырастить разрушенное заново.
В рождении городского мифа участвует толпа творцов – короли и солдаты, монахи и еретики, художники и ремесленники, повара и лицедеи, – но лучше всего получается у пишущих: Париж мушкетеров и Пруста, Прага Кафки и Швейка, Лондон Диккенса и Холмса, Петербург Гоголя и Достоевского, Нью-Йорк О.Генри, Буэнос-Айрес Борхеса, Дублин Джойса, даже Дрогобыч Бруно Шульца.
Бывали и такие чудеса, что одному автору удавалось создать мифы сразу двух городов. Мы знаем булгаковский Киев, который в “Белой гвардии” зовется, как Рим у Ливия – Город, и булгаковскую Москву, по которой водят туристов.
Обычно мифы растут медленно, словно дубы, но я видел, как они возникают прямо на глазах. Такое произошло с Вильнюсом, за который взялся его знаменитый уроженец Томас Венцлова. С восторгом читая его книгу, которую он коварно выдал за путеводитель, я вникал в тактику мифотворчества. Живя по соседству с Литвой, я часто ездил в нее за Чюрлёнисом, Мильтинисом, джазом и плакатами. Но только от Венцловы я узнал, что Вильнюс вместе с Афинами и Римом входит в триумвират языческих столиц, что он может считаться самым северным итальянским городом, что Вильнюс – щит Европы, веками защищавший ее от Азии. Разоблачив, но сперва рассказав фальшивые легенды Вильнюса, Венцлова переоформил накопленный поколениями городской миф в роман с извилистым сюжетом, героическим конфликтом и целой ратью увлекательных персонажей.
Добравшись до этого вывода, я открыл еще один секрет: о городе надо писать так, будто его нет и никогда не было. И тогда он расцветает в той параллельной действительности, где слова равны камням. Когда такую книгу напишут о Риге, она наконец станет тем, чем заслуживает стать: бесценным украшением Европы.
Четыре столицы
Мы редко задумываемся о том, кому, собственно говоря, Восток Дальний, а кому – Ближний. Между тем это очевидно: Англии. В своей империи она вела отсчет от Лондона, полагая его центром мира и отправной географической точкой. Примерно то же в СССР произошло с При-Балтикой. Это название подразумевало провинцию у отвоеванного моря, которая расположена слишком близко в Западу, чтобы считать ее уж совсем своей.
– Какие у вас в Риге деньги? – спрашивали меня попутчики, когда я путешествовал по России автостопом.
– Талеры, – врал я на голубом глазу и так убедительно, что иногда мне верили.
Советская власть чувствовала себя здесь не совсем уверенно, что не мешало ей наслаждаться чужой красотой и устраивать КГБ в лучших районах. В Таллинне – на добротной улице Пагари. Сейчас здесь музей. Кабинеты следователей с лампой в глаза, камеры без окон, шкаф-изолятор, в котором можно только стоять, и то лишь втянув живот. На стенах – фотографии заключенных, на столе – книга отзывов. Перелистав всю, я не нашел кириллицы. Мне уже приходилось с этим сталкиваться. Соотечественники воспринимают подобные музеи, которые теперь есть в каждой освободившейся столице, как выпад и оскорбление.
Чтобы приблизить три балтийские страны, власть, не дождавшись взаимности, постаралась избавить их от собственной истории и объединить в один край с туманным названием Прибалтика.
На самом деле три балтийские столицы разительно отличаются друг от друга. Общего у них только несчастное географическое положение – между могущественными и сердитыми соседями. Во всем остальном Таллинн, Рига и Вильнюс так же не похожи, как и страны, чьими столицами они являются.
– Запомните, – сказал мне вечно веселый эстонский предприниматель, – все, что вы должны знать о наших странах, исчерпывается несколькими словами: Эстония – это Финляндия, Латвия – Россия.
– А Литва?
– А Литва – это Литва.
Вооружившись этим афоризмом, я начал балтийское турне.
В тот Таллинн, что писался еще с одним “н”, но уже выделялся фрондой, приезжали за правдой герои Аксенова и находили ее за рюмкой приторного ликера “Кянукук”, о чем я помню с тех пор, как прочел “Пора, мой друг, пора” в четвертом классе.
Намного больше в городе осталось от Довлатова. Несмотря на то что самую злую свою книжку Сергей написал об Эстонии, именно он, “сын армянки и еврея, объявленный эстонским националистом”, стал русским патроном Таллинна. На нем примирились две общины, которым Довлатов служит мостом. Эстонские политики, в чем мне довелось убедиться, цитируют его книги по-русски и читают по-эстонски. Со спикером парламента я разговорился.
– Трудно управлять маленькой страной, – сказал он за рюмкой в буфете.
– Соседи с Востока беспокоят, – понимающе закивал я.
– Нет, со всех сторон, тут же все всех знают, бутылки сдавать пойдешь, обязательно кого-нибудь встретишь. Я и от охраны отказался – засмеют.
Миниатюрная столица на краю небольшой страны, Таллинн был редкой жемчужиной. Не разбавленная Ренессансом и не утопленная в барокко готика предстает дремучей, колючей и монохромной. Особенно в скандинавской, ободранной Реформацией версии. Тут можно было бы снимать Бергмана: белые стены, белые ночи, белесое море – не вопль, а стон духа. Но всю эту лишенную излишеств веру и эстетику преобразует безошибочно сказочный фон. Я, например, попал в музей марципана. Витрину украшали вылепленные из него же бюсты: платиновая Мэрилин Монро, позолоченный Элвис Пресли и угольно-черный Эдди Мерфи.
Приезжим Таллинн кажется игрушечным, местные не спорят и охотно подыгрывают. На Ратушной площади гудит воскресный базар. Больше всего кукол, изображающих викингов.
– А я-то думал, – пристал я к продавцу, – что эсты были пиратами.
– Те же викинги, – парировал он.
Момент истины настиг меня в Ратуше, которую нельзя не узнать из-за флюгера Старого Томаса.
– Кем он, собственно, был? – спросил я у кассы.
– Вымыслом, – вздохнула девица, но с ней тут же заспорили товарки, и я ушел в кривые двери, не дождавшись финала исторической дискуссии.
В просторном зале, где собирались отцы города с XV века, стояли бархатные кресла на полтора зада: дородство почиталось признаком успеха и гарантией надежности. На стенах висели наставляющие власть гобелены: они изображали суд Соломона. Но главное – из окон, если не слишком присматриваться к антеннам и питейному заведению “Тройка”, открывался примерно тот же вид, что и несколько веков назад.
Я точно знаю, что Таллинн таким не был, когда я школьником приехал сюда впервые. Но я точно знаю, что он таким был задолго до того: гордый своей независимостью ганзейский город.
У ящерицы не могут вырасти крылья – только хвост. Способность к регенерации присуща тем счастливым своей древностью городам, которым было что терять. Нью-Йорку, скажем, терять особенно нечего, вот он
