Сила и правда России. Дневник писателя - Федор Михайлович Достоевский
Московский учитель мой оканчивает обо мне в своём фельетоне с чрезмерною, почти сатанинскою гордостью.
«Я воспользуюсь примером почтенного коллеги (то есть моим), – говорит он, – когда мне случится писать фельетон, а матерьяла никакого не будет, и постараюсь тогда заняться тоже „картинками“ (какое презренье!), – но в данный момент мне нет надобности пользоваться преподанным мне примером (то есть у умного человека и без „него“ всегда много мыслей), потому что хоть у нас в Москве тоже „жар и пыль“, „пыль и жар“ (начальные слова моего фельетона – для того чтоб ещё раз устыдить меня) – но из этой пыли (а-а! вот тут-то теперь и пойдёт, вот он покажет нам сейчас, что может умная московская фельетонная голова вывести даже из „этой пыли“ – сравнительно с петербургскими), но из этой пыли и из-под этого жара (это что же такое „из-под жара“?) можно при известной внимательности усмотреть (слушайте! слушайте!), что жизненный пульс нашей белокаменной, значительно слабеющий летом, начинает, так сказать, оживляться, с тем чтобы, оживляясь всё более и более, достигнуть в зимние месяцы той интенсивности, дальше которой уже не может идти пульс московской жизни».
Вот так мысль! Вон оно как у нас в Москве-то! А мне-то, мне-то какой урок! А знаете что, учитель? Мне-то вот и кажется, что Вы нарочно подхватили у меня о нём, именно чтоб сделать и Ваш фельетон занимательнее (а то что интенсивность-то!), может быть, даже позавидовали моему успеху в Зарядье? Это очень и очень может быть. Не стали бы Вы так копаться и размазывать и столько раз поминать об этом; мало того что поминали и размазывали, даже нюхали…
«…всё же мы доросли до того по крайней мере, чтоб разнюхать, когда нам подносят что-нибудь уже очень бьющее в нос, и умеем ценить это помимо намерений автора…»
Ну так чем же пахнет?
Нечто о вранье
Отчего у нас все лгут, все до единого? Я убеждён, что тотчас же остановят меня и закричат: «Э, вздор, совсем не все! У вас темы нет, вот вы и выдумываете, чтоб начать поэффектнее». Бестемностью меня уже попрекали; но в том и дело, что я действительно в этой поголовности нашего лганья теперь убеждён. Пятьдесят лет живёшь с идеею, видишь и осязаешь её, и вдруг она предстанет в таком виде, что как будто совсем и не знал её до сих пор. С недавнего времени меня вдруг осенила мысль, что у нас в России, в классах интеллигентных, даже совсем и не может быть нелгущего человека. Это именно потому, что у нас могут лгать даже совершенно честные люди. Я убеждён, что в других нациях, в огромном большинстве, лгут только одни негодяи; лгут из практической выгоды, то есть прямо с преступными целями. Ну а у нас могут лгать совершенно даром самые почтенные люди и с самыми почтенными целями. У нас, в огромном большинстве, лгут из гостеприимства. Хочется произвесть эстетическое впечатление в слушателе, доставить удовольствие, ну и лгут, даже, так сказать, жертвуя собою слушателю. Пусть припомнит кто угодно – не случалось ли ему раз двадцать прибавить, например, число вёрст, которое проскакали в час времени вёзшие его тогда-то лошади, если только это нужно было для усиления радостного впечатления в слушателе. И не обрадовался ли действительно слушатель до того, что тотчас же стал уверять вас об одной знакомой ему тройке, которая на пари обогнала железную дорогу, и т. д. и т. д.; ну а охотничьи собаки, или о том, как Вам в Париже вставляли зубы, или о том, как Вас вылечил здесь Боткин? Не рассказывали ли Вы о своей болезни таких чудес, что хотя, конечно, и поверили сами себе с половины рассказа (ибо с половины рассказа всегда сам себе начинаешь верить), но, однако, ложась на ночь спать и с удовольствием вспоминая, как приятно поражён был ваш слушатель, Вы вдруг остановились и невольно проговорили: «Э, как я врал!» Впрочем, пример этот слаб, ибо нет приятнее как говорить о своей болезни, если только найдётся слушатель; а заговорить, так уж невозможно не лгать; это даже лечит больного. Но, возвратясь из-за границы, не рассказывали ли Вы о тысяче вещей, которые видели «своими глазами»… впрочем, и этот пример я беру назад: не прибавлять об «загранице» возвратившемуся оттуда русскому человеку нельзя; иначе незачем было бы туда ездить. Но, например, естественные науки! Не толковали ли Вы о естественных науках или о банкротствах и бегствах разных петербургских и других жидов за границу, ровно ничего не смысля в этих жидах и не зная в зуб толкнуть о естественных науках? Позвольте, не передавали ли Вы анекдота, будто бы с Вами случившегося, тому же самому лицу, которое Вам же его про себя и рассказывало? Неужели Вы позабыли, как с половины рассказа вдруг припомнили и об этом догадались, что ясно подтвердилось и в страдающем взгляде Вашего слушателя, упорно на Вас устремлённом (ибо в таких случаях почему-то с удесятерённым упорством смотрят друг другу в глаза); помните, как, несмотря ни на что и уже лишившись всего Вашего юмора, Вы всё-таки с мужеством, достойным великой цели, продолжали лепетать Вашу повесть и, кончив поскорее с нервно-уторопленными учтивостями, пожатием рук и улыбками, разбежались в разные стороны, так что когда Вас вдруг дёрнуло ни с того ни с сего в порыве последней конвульсии крикнуть уже на лестницу сбегавшему по ней Вашему слушателю вопрос о здоровье его тётушки, то он не обернулся и не ответил тогда о тётушке, что и осталось в воспоминаниях Ваших мучительнее всего из всего этого с Вами случившегося анекдота. Одним словом, если кто на всё это мне ответит: нет, то есть что он не передавал анекдотов, не трогал Боткина, не лгал о жидах, не кричал с лестницы о здоровье тётушки и что ничего подобного с ним никогда не случалось, то я
