Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - Олег Андершанович Лекманов
Встреча с одним из них, Осипом Эмильевичем Мандельштамом, и его женой, Надеждой Яковлевной, состоялась в 1928 году, и она сыграла в жизни Герштейн огромную, поворотную роль (недаром с описания этой встречи мемуары и начинаются). Через Мандельштамов, дружба с которыми была драгоценна и сама по себе, Герштейн познакомилась с Борисом Леонидовичем Пастернаком, Анной Андреевной Ахматовой, ее сыном Львом Николаевичем Гумилевым, Николаем Ивановичем Харджиевым, Виктором Борисовичем Шкловским, Лидией Корнеевной Чуковской и, подчеркнем особо, Борисом Михайловичем Эйхенбаумом. Особо, потому что Эйхенбаум помог Герштейн профессионально самоопределиться, то есть, может быть, впервые в жизни почувствовать свою нужность и значительность как самостоятельной, а не отражающей свет других людей, личности. Областью ее филологических интересов стал Лермонтов, и в этой области Герштейн совершила целый ряд значительных открытий (первую работу о Лермонтове ей удалось напечатать в 1938 году). В частности, Герштейн показала, какую роль в поэтической биографии Лермонтова сыграл «кружок шестнадцати» – ее густонасыщенная новым материалом статья об этом кружке была напечатана в 1941 году[311].
Тем не менее в ближайшем круге Герштейн, в круге тех людей, мнением которых о себе она дорожила едва ли не больше всего, к ней продолжали относиться как к человеку не слишком интересному и яркому. Исключением, кажется, была лишь Ахматова, да и то с оговорками. «…я бы себя прекрасно вела, в разговорах бы не участвовала, куда там, когда такие тузы! Но было принято решение – Эмму мы не позовем»[312], – это горькое воспоминание Герштейн из интервью с Врубель-Голубкиной о том, как Мандельштамы не пригласили ее на домашнее чтение Осипом Эмильевичем своего «Разговора о Данте» (1933), выразительно характеризует едва ли не общее отношение к ней в компании ее харизматических друзей.
В этом же интервью Герштейн с понятной обидой рассказывает о бурной реакции искусствоведа, филолога и коллекционера Николая Ивановича Харджиева на сверхкраткую заметку о ней, опубликованную в 1964 году во втором томе «Краткой литературной энциклопедии». Автор этой заметки, Владимир Глоцер, отметил, что «по преимуществу биографические разыскания Герштейн» о Лермонтове, «исследующие всю совокупность трагических обстоятельств в судьбе поэта, содержат ценные открытия» и «отличаются свежестью и глубиной трактовки»[313]. «И вдруг, – вспоминала Герштейн, – Н. И. пришел в бешенство – так не пишут в академических словарях, ничего не нужно, это справочные издания, то есть ревновал безумно. Да, я была поражена, он должен был бы радоваться, вместо этого позавидовал. А потом он мне сам говорил: “Почему-то к вам все относились, как к чему-то низшему”. Я не доросла, значит, ни до Харджиева, ни до Надьки. Вот они все такие»[314].
С этим чувством («Вот все они такие») Герштейн и написала мемуары, которые Омри Ронен справедливо назвал «беспощадными»[315]. Но, конечно, не только с этим чувством. Главных героев своих воспоминаний, кроме, пожалуй, Надежды Яковлевны Мандельштам, автор сквозь не прошедшую с годами обиду еще и нежно любила. И беспощадной она была не только к современникам, но и к самой себе. Что же касается взаимоотношений Герштейн с Надеждой Яковлевной, то я могу лишь в очередной раз процитировать здесь чрезвычайно точное суждение Сергея Сергеевича Аверинцева, писавшего о том, как Надежда Яковлевна, ее брат Евгений Яковлевич и Эмма Григорьевна тайно выносили рукописи Мандельштама из его квартиры после ареста поэта:
Вы понимаете – там, в тот час они были вместе; а нас там не было. Что в сравнении с этим все их конфликты? И я, тогда еще не родившийся, кто я такой, чтобы принимать сторону одной из них против другой? От души прилагаю к себе ахматовскую формулу: «Его здесь не стояло». Как будто я могу поручиться за себя, что в то страшное время нашел бы в себе силу войти с Эммой Григорьевной и Евгением Яковлевичем в зачумленный дом, поднять с пола опасные бумаги![316]
А еще Эмма Григорьевна Герштейн обладала прекрасной памятью, сохранившей для нас те детали жизни ее друзей, которые иначе непременно забылись бы, а также недюжинным литературным талантом. Андрей Немзер совершенно справедливо пишет, что, «ведя речь о Лермонтове или Ахматовой, Герштейн всегда выдерживала свою мелодию»[317].
Три некролога
Загубленный талант: памяти Валентина Распутина
Четырнадцатого марта 2015 года, за день до своего 78-летия, в Москве умер русский писатель Валентин Григорьевич Распутин. В откликах на его смерть уже не раз был употреблен эпитет «великий». Впрочем, так об авторе «Последнего срока» и «Денег для Марии» начали писать и говорить еще при его жизни, и это причинило писателю Распутину очень много вреда.
Что я имею в виду? Попробую объясниться.
Валентин Распутин дебютировал в середине 1960-х в Иркутске, его первая книга «Край возле самого неба» вышла в 1966 году. Это «был тихий скромный парень, литератор, подражавший Хемингуэю и Аксенову (рассказ “Рудольфио”), нервный, ранимый», – вспоминает хорошо знавший молодого Распутина писатель-сибиряк. А иркутская подруга Распутина Светлана Прудовская, как раз и послужившая прототипом главной героини рассказа «Рудольфио», в письме ко мне набросала такой его портрет: «Я помню Распутина необычайно сдержанным, даже, так скажем, стеснительным. С Александром Вампиловым он дружил, по-моему, очень искренне, и в городе все их знали». «Распутин не был разговорчивым, – продолжает она. – Напротив, вечно молчал, а если говорил, то очень жестко и смотрел прямо в глаза собеседнику. Эта черта, видимо, впоследствии помогла ему стать лидером».
Спрос на новых лидеров в конце 1960-х – начале 1970-х годов был большим. Закончилась эпоха шестидесятников, необычайно много давшая советской культуре (прежде всего, в литературе и кино), но идеологически оказавшаяся несостоятельной. Лозунги: «Сталин был плохой, нужно вернуться к ленинским нормам!», «Построим социализм с человеческим лицом!» оказались раздавлены советскими танками в Праге в 1968 году. Именно тогда с глубокой периферии в центр литературной сцены выдвинулись философы, прозаики и поэты, искавшие принципиально другие, чем шестидесятники,
