Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений
Сам стиль Достоевского, его творческую манеру называют «фантастическим реализмом». В этом определении-оксюмороне, на мой взгляд, как в зеркале отражается и стиль самого города — соединяющий рациональность («умышленность») и фантастичность.
Можно ли считать Петербург стилепорождающим городом? Не в архитектурном (хотя, может быть, и в архитектурном тоже) смысле, а в общекультурном? Город на Неве — безусловно, явление особого стиля, усвоившего и переработавшего разные городские стили. Петербург — самый постмодернистский из значительных городов мира. В нем сочетаются не только направления — целые эпохи.
Это город не только «умышленный», но и сочиненный. Художественное произведение. Как город стилепорождающий, Петербург (его окрестности — Царское Село, Павловск, Гатчина, Кронштадт, Комарово — включаются мною в «большой Петербург») влиятелен. Пребывание внутри его поэтики воздействует на творческую личность, и чем более она впечатлительна, чувствительна, чем больше резонирует (то есть чем больше она способна к впитыванию и творчеству), тем более сильным, мощным является это влияние.
Особенности воздействия Петербурга можно обнаружить у разных поэтов и прозаиков начиная с XIX в. (время формирования Петербурга в его единстве и завершенности) до наших дней. Закономерно, что под «облучением» Петербурга меняется поэтика даже самой сильной творческой личности. За вычетом многих индивидуальных особенностей поэтики и стиля есть некий остаток, который играет более чем существенную роль в том, что я бы назвала объединяющим или общим принципом петербургской поэтики.
Этот принцип — тайна, лежащая в основе петербургского сюжета, заключенного в свою очередь в рамку петербургского пейзажа.
Если в сюжете того или иного повествования — в прозе ли, в поэзии — действующим лицом является значимая, несущая деталь городской, петербургской поэтики, то неизбежно возникает не загадка, к которой стремится разрешение того или иного сюжета, но именно тайна, которая так и остается неразрешимой.
Так, в творчестве Пушкина самыми петербургскими являются «Медный всадник» и «Пиковая дама». И в том и в другом произведении неразрешимая тайна столкновения познаваемого с непознаваемым организует развитие сюжета. В «Медном всаднике» это столкновение погибающего живого (Евгений) с непобедимым неживым, обладающим бессмертием (памятник). Безумие и смерть, настигающие героя, порождены волей уже неживого.
В «Пиковой даме» сюжет аналогичен «Медному всаднику»: живой Германн погибает как личность при столкновении с неживым (призраком графини). При этом живое провоцирует неживое; реальное провоцирует миф — и миф мстит, уничтожая абсолютно реальное и достоверное, «обывательское» начало («устроить» свою жизнь стремятся и Евгений, и Германн). Неживое властно вмешивается в намерения живых, оставляя тайну своего воздействия (и его итог — сумасшествие героя) рационально объясненной, но необъяснимой.
Эпитет «тайная» предупреждает о тайне в самом начале, в эпиграфе к повести: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». (Здесь и далее в цитатах курсив мой. — Н.И.) О графе Сен-Жермене, открывшем графине тайну трех карт, сказано: «…о котором рассказывают так много чудесного». Среди чудес «чудака» перечисляется бессмертие, изобретение «жизненного эликсира» и «философского камня». Историю о чудесной тайне графини игроки называют «сказкой» — однако вынуждены убедиться в ее, сказки, реальности. «Фантастическое богатство» в виде огромного выигрыша приходит к Германну во сне. Воздействует на него «неведомая» сила. Лизавета Ивановна обеспокоена письмом, полученным от Германна: «Впервые входила она в тайные, тесные сношения с молодым мужчиною». При этом весь антураж происходящего в «Пиковой даме» исключительно обыденный, даже приземленный — слуга в «испачканных креслах», «крашеная кровать» и «сальная свеча» в комнатке Лизаветы Инановны; наконец, «отвратительные таинства» ночного туалета старой графини. Германн, говоря о мотах, упоминает их «демонские» усилия, самое графиню называет «старой ведьмой», а о душе Германна говорят как о «мефистофельской». Самого Германна, спустившегося по «потаенной лестнице», после смерти графини ужасает не ее внезапная гибель, а «невозвратная потеря тайны».
Если мы обратимся к другим, не петербургским сочинениям Пушкина, то не обнаружим слоев этого таинственного воздействия. Вероятны и мучительная неразрешимость, и загадочность, и сказочность — но тайна, положенная в основу сюжета, остается главным принципом именно петербургского повествования.
У Гоголя резкая и определенная граница проходит между украинским, южнорусским массивом его творчества («Вечера на хуторе близ Диканьки»), полном сказочности и загадок, и петербургскими повестями — с обязательной и непременной тайной, лежащей в их основе. При этом фантастическое возникает даже на гипертрофированно реальном фоне — в «Шинели», «Носе», «Портрете», «Невском проспекте». Именно петербургское пространство в повестях Гоголя становится явлением мощным и таинственным. На петербургской ночной зимней площади исчезает шинель — как с плеч Акакия Акакиевича, так и с плеч генерала; на петербургской улице, в петербургском храме видит майор Ковалев сбежавший и независимо действующий, далеко обошедший его по чиновничьей иерархии нос.
Особенности петербургской поэтики, сформировавшейся к 40-м годам XIX в., преображаются в «Двойнике» и «Хозяйке», пожалуй самых таинственных сочинениях Достоевского, впрочем, объявленных «реаль- нои» критикои его времени и самыми неудачными — после успеха «Бедных людей», прочитанных и одобренных по разряду социальной проблематики. Достоевский испытал непонимание и отторжение (если не издевку) литературной среды. Нападки концентрировались как раз вокруг болезненной «таинственности» и «непроясненности».
Таинственное мерцание между возможным и невероятным, предполагаемым и реальным, сном и явью, безумием и здравым смыслом (оксюморон «фантастического реализма») определяет атмосферу и петербургских романов Достоевского — «Преступления и наказания», «Идиота», «Подростка».
Поэтика тайны унаследована в сюжетах Анны Ахматовой. Тайна организует не только сюжет, но и самое ткань «Поэмы без героя». В поэтическом мире Ахматовой слово «тайна» и им порожденные образуют одно из основных словарных гнезд.
А я один на свете город знаюИ ощупью его во сне найду.И сколько я стихов не написала,И тайный хор их бродит вкруг меняИ, может быть, еще когда-нибудьМеня задушит…
(«Северные элегии», «Пятая»)
…И мнится, там такое приключилось,Что лучше не заглядывать, уйдем.Не с каждым местом сговориться можно,Чтобы оно свою открыло тайну…
(«Северные элегии», «Первая», Предыстория)
…А сам закат в волнах эфираТакой, что мне не разобрать,Конец ли дня, конец ли мира,Иль тайна тайн во мне опять.
(«Земля хотя и не родная…»)
Я сама не из таких,Кто чужим подвластен чарам,Я сама… Но, впрочем, даромТайн не выдаю своих.
(«Хозяйка»)
Мне летние просто невнятны улыбки,И тайны в зиме не найду,Но я наблюдала почти без ошибкиТри осени в каждом году.
(«Три осени»)
Таинственной невстречиПустынны торжества,Несказанные речи,Безмолвные слова.
(Первая песенка цикла «Шиповник цветет»)
И от наших великолепийХолодочка струится волна,Словно мы на таинственном склепеЧьи-то, вздрогнув, прочли имена.
(Из цикла «Шиповник цветет»)
Продолжать цитировать, извлекать из поэтического текста «тайны» Ахматовой можно долго, почти бесконечно — это благодатный материал для отдельного исследования, если не книги. Но предмет моих наблюдений — это продолжающееся, длящееся влияние порождающего петербургского стиля, преодолевающего эпохи и рубежи, переходящего через войны, революции, системы и режимы.
Обращусь к современности, в которой нельзя обойти петербургскую — хотя действие ее происходит в Гатчине и Кронштадте — повесть М. Кураева «Капитан Дикштейн». Думаю, что впечатление, произведенное ею на читателей и критиков в 1987 году, связано как раз и с обращением к «памяти жанра» — восстановлением традиции петербургской поэтики, связанной с непременной тайной, лежащей в основе — и в атмосфере — повествования.
