Журнал Русская жизнь - Гражданская война (октябрь 2008)
Утверждения о романе жизни нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Похожи они, правда, на издержки культа, но пусть это все остается на совести авторов, сочно упражняющихся в романтичных подробностях, подобно М. Д. Вольпину в записи Дувакина:
«В… она мне рассказывала о Модильяни о своем: то, что она потом записала, как она ему бросила цветы в окно и как он не верил, что она была у него дома - так красиво они легли на полу. Очень мне этот ее рассказ не понравился и казался вообще…
Д. Манерным, да?
В. Манерным. А я подсмеивался и говорил: А, Анна Андреевна, бросьте врать! Аннушка, ну было у вас с Модильяни, а? Грех-то был? Я все так ей (усмехается).
Д. Ну, она не…
В. Вот это ей безумно нравилось. Вы понимаете, стареющей даме… Тут надо иногда быть решительным, желая понравиться, серьезно«.
Особой нужды в спекуляциях нет. Понравиться уже некому. Но того, что мы видим - рисунок одного из самых известных художников прошлого столетия, вдохновленный самой красивой русской поэтессой - вполне достаточно. Он красноречив сам по себе, а не как доказательство по делу Ахматова - Модильяни. Был ли он сделан непосредственно с обнаженной Ахматовой, как хочется думать многим, или, как утверждает сама Анна Андреевна: «Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома…», то есть по памяти, не имеет большого значения. Серов рисовал голую Иду Рубинштейн, а Роден - голого Нижинского, и что дальше? Но зато вновь найденные рисунки снова восстанавливают связь петербургского Серебряного века с европейским искусством двадцатого столетия, и явление образа юной Анны Ахматовой, воскрешенного рисунком Модильяни, в Фонтанном доме теперь, спустя полвека после написания ее эссе, и почти через столетие после их встречи, оказывается столь же убедительно мифологичным, сколь убедительна и мифология самой Ахматовой, собравшей на карнавал в том же Фонтанном доме в «Поэме без героя» весь Петербург тринадцатого года.
Так что пусть жует своего Модильяни. А тебе, Тамара, какое дело?
Максим Семеляк
У аппарата
«Сжечь после прочтения» братьев Коэнов
В середине 1997 года, сменив ряд должностей одна нелепее другой, я устроился работать музыкальным обозревателем. Приблизительно через год мне неожиданно выделили столь обширное газетно-журнальное поле деятельности, что в какой-то момент мне стало элементарно нечем его заполнять. Я стал думать, какую именно из локальных университетских музыкальных фиксаций мне ославить - из чисто хулиганских соображений (поскольку в те времена печатное слово еще ценилось сравнительно высоко). Выбор, собственно говоря, был невелик - в нашей университетской компании начала девяностых водились ровно два музыкальных культа, и оба были безупречны в своей глубочайшей сомнительности для широкой аудитории - это группа «Чердак офицера» и исполнитель Псой Короленко (в те годы его еще никто не называл Псоем, на паре ходивших по рукам кассет было написано «Нечеловеческая музыка»). Была еще, впрочем, группа под названием «Бука», но то был студийный и совсем уже больной на всю голову проект, и в 1998 году его было поднимать на щит совсем уже не с руки.
Итак - «Чердак» или Псой? Поразмыслив немного, я стал рупором последнего - и не ошибся. Псой пришелся исключительно ко двору - он так или иначе приватизировал актуальный тогда шансон, в то время как «Чердак» шпарил безобразный арбатский блюз-рок с текстами, вроде «Мы будем ползать раком и метать харчи». В «Чердаке» пели глупо, играли плохо, но в них, конечно, была уникальная и мало кому понятная скотская феерия. Псой как профессиональный филолог был в сто раз благозвучнее, изящнее и пластичнее в своих экзерсисах, зато лидер «Чердака» по прозвищу Кац, будучи по образованию философом, тяготел к величественно-аморальному обобщению, наивысшим образчиком которого стало сочинение «Через торпедный аппарат». Это была первая песня с первого альбома (сразу хочу предупредить, что ее впоследствии неоднократно записывали, но канонической силой обладает только первый вариант - с кассеты, которая, кажется, слава Богу, утеряна). На этой песенке часть нашей университетской братии просто помешалась. Сложно объяснить, что это означает. Торпедный аппарат - то ли мантра, то ли гештальт, то ли вектор развития - всеобъемлющая штука, понимай как хочешь. Что-то вроде всеохватывающего словечка «фнорд» у Роберта Антона Уилсона - в те годы вообще была в чести бытовая конспирология. Я бы сказал, что словосочетание «через торпедный аппарат» означает некий крах, но исключительно в процессе. Это уже не пляски на развалинах и еще не апокалиптическое предвкушение. Это не обросшее прискорбно экономическими коннотациями «вылететь в трубу»; это, скорее, лететь по трубе - бесконечно, на небольшой скорости и с непременной улыбкой до ушей. Никакого саморазрушения, никакой рефлексии, никакого негатива, никакого позитива - просто своеобразная невесомость здравого смысла, веселящий газ от метафизики. Тогда это ощущение почему-то радовало несказанно.
Если Псой совместными усилиями и собственными талантами выбился все же если не в герои, так хотя бы в персонажи эпохи, то господа офицеры так и остались священнодействовать на своем чердаке. Впрочем, иногда обломки «Чердака» во всей своей произвольной стати всплывают, причем в самых неожиданных контекстах и столь же неподходящих местах. Например, на прошлогоднем дне рождения крупного предпринимателя и покровителя искусств А. Л. Мамута не менее крупный арбитр всего съестного, а также алкосодержащего А. А. Зимин неожиданно для самого себя (и уж тем более для неслучайных гостей праздника) оглушительно пропел композицию, которой как раз закрывался первый альбом «Чердака офицера»: «Отдайте креветку сержанту и пусть он подавится ей, поручик, держите служанку - пойдите вы на х… еврей». И ничего, прокатило.
Все это, конечно, очень интересно, только при чем тут братья Коэны?
Я уже много лет как забыл про все эти торпедные фикции и не вспоминал о них ровно до того дня, пока не посмотрел кинокартину «Сжечь после прочтения». В этом фильме принцип «через торпедный аппарат» торжествует с первой до последней секунды. Глубоко пьющий сотрудник ЦРУ (Малкович) теряет диск с мемуарами, обладающими приблизительно такой же государственной ценностью, что и данный текст. Этот диск похищают герои и начинают цеэрушника шантажировать в полном соответствии с вышеуказанным принципом.
Зрители, в основном, потешаются над Питтом, он действительно тут неплох, пожалуй, это его первая выразительная роль со времен «Джонни-замши» (особенно хороши предсмертная улыбка в платяном шкафу и спортивное питье воды уголком рта), но на самом деле фильм держится на кривых (см. соответствующие сцены в халате) ногах Джона Малковича, чье лицо в этом кино приобрело ту неподдельную помятость, которая была присуща одним только актерам Свердловской киностудии в период ее непродолжительного расцвета. Недурен, конечно, и Клуни, который весь фильм бегает трусцой и по немолодым девкам, а также конструирует в подвале некий аппарат (sic!), представляющий из себя смесь тренажера с вибратором, но главный здесь, повторюсь, Малкович. Особенно в момент, когда к нему в дом забирается еще один ошалевший тренер и будучи застуканным, оправдывается: «Я здесь не как представитель спортзала». На что Малкович отпускает самую замечательную реплику этого фильма: «А я знаю, чей ты представитель - окружающего меня идиотизма!» и спускает курок.
У Коэнов много чего идиотского было в предыдущих фильмах, но столь всеобъемлющей картины на эту благодарную тему они еще не выдавали. В каждом фильме братьев присутствовало то, что называется неприятным словом «фишка» - в этом смысле допустимо-безупречные «Бартон Финк» и «Человек, которого не было» мало отличались от малоприятных «Большой Лебовски» и «Старикам здесь не место». Там, где «фишка» по каким-то причинам провисала, на помощь приходило столь же неприятное наречие «стильно» (собственно говоря, в этих двух терминах можно описать всю принципиальную поп-культуру последних лет эдак двадцати). Мне показалось, это первый из фильмов Коэнов, где все строится не на рефлексе «фишки» и не на функции «стильно». Здесь автономия шутки, идейки, образа, даже любимого братьями «фатума» уступила место глобальности нескончаемого процесса спада, который не вчера начался и не послезавтра завершится. Тут уже и не сатира, и не комедия, и вообще не бог весть что. Тут все - через торпедный аппарат. То же имя, тот же облик.
Разумеется, можно рассматривать этот фильм как очередную вариацию на тему «средний американец как орудие всемирного разрушения»; конечно, не худо бы вспомнить, что к предыдущим выборам Коэны сняли «О где же ты, брат?» и проследить за параллелями, и уж совсем очевидно, что в свете американского кризиса этот фильм станет щеголять совсем уже трафаретными смыслами. Мне кажется, что сейчас, в эти первые октябрьские дни, когда солнце светит как-то особенно ушло, а финансовая система всего мира трещит по швам, - именно в этом фильме содержится абсолютно правильное ощущение всего текущего процесса, который можно только воспринимать, но нельзя интерпретировать. Это примерно то, о чем говорил Бродский - бурю, увы, не срисовать с натуры. А убежать можно, как водится, только через торпедный аппарат.
