Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #11
Семья Добровых была глубоко православной; здесь, с одной стороны, строго отмечали все церковные установления: праздники, посты, исповеди, но с другой — царило широкое религиозное вольномыслие. И такая семейная атмосфера с ранних лет наложила отпечаток на религиозное мировоззрение Даниила Андреева. В меньшей степени оно связано с церковной обрядностью, гораздо больше с духовной сутью религии. Религию он вообще считал лишь одним из средств постижения истины наряду с наукой, литературой, искусством.
По соседству с домом Добровых находились храм Христа Спасителя и Кремль. В обеих святынях Даниил бывал часто. В августе 1921 года, в возрасте 14 лет, он получает первый яркий опыт визионерства, когда над московским Кремлём перед его глазами возник Небесный Кремль. Об этом видении Даниил Андреев позже писал: “…оно открыло передо мной …такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывающий историческую действительность России в странном единстве с чем-то неизмеримо большим над ней, что много лет я внутренне питался образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания”.
Видения, с одной стороны, рвали его связи с большинством обычных людей, с другой — были некоей охранной грамотой на пути из мира прекрасных снов детства в жестокую действительность. Он уходил в эти сны сознательно, когда безоблачное небо детства и юности затянулось тучами революционных событий. Сначала такие уходы были отрывочными, временными, потом визионерство стало постоянным спутником его душевного мира.
Он не был представителем Серебряного века русской поэзии (созрел как поэт позже), но по укладу жизни и воспитанию, а также по тончайшей нервной организации принадлежал к людям типа Владимира Соловьёва, Блока, Белого, Волошина. Хорошо передаёт особенности внутреннего мира Даниила Андреева стихотворение, написанное в 1936 году. Оно о первой детской любви восьмилетнего мальчика к девочке на пять лет старше, принадлежащей уже наполовину к миру взрослых.
Куда ведёт их путь? В поля?
Змеится ль меж росистых трав он?
А мне — тарелка киселя
И возглас фройлен: “Шляфен, шляфен!”*
А попоздней, когда уйдёт
Мешающая фройлен к чаю,
В подушку спрячусь, и поймёт
Лишь мать в раю, как я скучаю.
Трещит кузнечик на лугу,
В столовой — голоса и хохот…
Никто не знает, как могу
Я тосковать и как мне плохо.
Всё пламенней, острей в груди
Вскипает детская гордыня,
И первый, жгучий плач любви
Хранится в тайне, как святыня.
В пору написания этих стихов он был уже зрелым человеком. Эпоха фройлен и веры в небесный рай давно канула в прошлое, приходилось голодать, мыкаться без работы, ощущать обострённой интуицией приближение ареста… Но картины детства, ощущение “первого, жгучего плача любви” вставали перед ним “всё пламенней, острей”. Живший раньше, в куда более комфортных условиях, но похожий на Даниила Андреева по психическому складу Фёдор Тютчев писал о мучительности жизни на грани “двойного бытия”. Каково же приходилось Даниилу Андрееву! Да, он тонкой кожей тела и души чуял волны хлынувшего Апокалипсиса. И спасался от него не только в своих снах, но ещё и в родной природе.
Мы мальчики: мы к юному народу
Принадлежим и кровью и судьбой.
Бывает час, когда мы не на бой,
Но для игры зовём к себе природу.
Своеобразная игра с природой была его жизнью. В тридцатые годы он неделями скитался по России босой, с котомкой за плечами, ночуя в стогах сена. И вообще предпочитал ходить босиком где только можно, даже по асфальту, говоря, что обувные подошвы отрезают от контактов со стихиалиями. Жена возмущалась: “ Ну земля, это ладно, но что можно почувствовать на грязном городском асфальте!” Он отвечал: “На асфальте излучение человеческой массы очень сильное”. Что же касается стихиалий — всех этих гномов, ундин, саламандр и прочих природных духов, описанных другими визионерами, то он их видел так же, как бабочек и стрекоз, но видел по-своему — брызжущими жизнью прекрасными живыми существами, являющимися поэту-бродяге.
Из шумных, шустрых, пёстрых слов
Мне дух щемит и жжёт, как зов,
Одно: бродяга.
В нём — тракты, станции, полынь.
В нём ветер, летняя теплынь.
Костры да фляга.
Следы зверей, следы людей,
Тугие полосы дождей…
Заря на сене, ночь в стогу…
Остро чувствовал и предупреждал, что всему этому может наступить скорый конец: “Когда наступление машинной цивилизации на природу станет производиться в универсальных масштабах, весь ландшафт земной поверхности превратится в законченную картину антиприроды, в чередование урбанизированных садов и небоскрёбов. Стихиалии оторвутся от своей среды… Реки и озёра, луга и поля Земли станут духовно пустыми, мёртвыми, как реки и степи Марса… Эта внутренняя опустошённость и внешняя искалеченная природа ни в ком не сможет вызвать ни эстетических, ни пантеистических чувств, и любовь к природе прежних поколений сделается психологически непонятной”. Тревога мрачная, но разве не справедливая?..
На войну его призвали в 1942 году, раньше не брали, поскольку числился годным лишь к нестроевой службе. На фронте он подносил снаряды и патроны, служил в похоронной команде, подбирая и закапывая трупы погибших на полях сражений. Читал над ними православные заупокойные молитвы. Участвовал в прорыве блокады Ленинграда. В начале 1945 года, будучи отозван в Москву как художник-оформитель, с головой погружается в написание романа “Странники ночи”, начатого ещё в 30-е годы, — о людях Москвы, живущих в условиях чекистского террора. Понятно, что в условиях тогдашней тотальной слежки, тем более что жилище Добровых было “уплотнено” жильцами, вселившимися по ордерам НКВД, писательские занятия Даниила Андреева не могли не привлечь внимания всевидящих органов. В апреле 1947 г. его арестовывают. Через день приезжают за женой. Обыск продолжается в течение 14 часов, изымают не только рукопись романа “Странники ночи”, но и другие рукописи писателя.
По словам очевидцев, Даниил Андреев выслушал приговор с улыбкой, словно предвидел, что продержать его в тюрьме двадцать пять лет властям не удастся. Так оно и вышло. Но в 1954 г. в тюремной камере он пережил обширный инфаркт и освободился в 1957 году полным инвалидом. За два года жизни на свободе завершил главный труд жизни — “Розу Мира” — поэтически-философский трактат о мироустройстве Вселенной и одновременно пророчество о том, что ожидает нашу планету в ближайшие десятилетия.
Это интереснейший, местами гениальный в своих предвидениях трактат, впервые опубликованный пятнадцать лет назад, вызвал в своё время массу откликов. Даниила Андреева сравнивали с Данте, Нострадамусом, некоторые рьяные почитатели объявили его даже автором нового Евангелия. Возникли и до сих пор существуют общества последователей “Розы Мира”, рассматривающих книгу как Откровение ХХ-ХХI веков. Постепенно восторги, как это водится, схлынули. Появились критические отзывы, неодобрительные суждения о фантасмагориях Даниила Андреева высказала церковь. Свою лепту в охлаждение непомерных восторгов по поводу труда покойного мужа внесла также вдова Даниила Андреева Алла Александровна, ставшая после ухода мужа примерной христианкой. Она приезжала в Новосибирск, и я лично слышал, как она одёрнула представительницу городского общества “Роза Мира” за преувеличение роли покойного мужа. Разъяснила, что на роль автора нового Евангелия Даниил Леонидович не претендовал и создавать общества его имени не заповедал. “Он был подлинным христианином, получавшим свои откровения в результате православных молитв”, — заключила свою отповедь Алла Андреева.
Совсем недавно ушедшая в возрасте 96 лет Алла Александровна оставила воспоминания “Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой”. Она была истинным другом этого замечательного человека, поэтому её свидетельства о пройденном вместе пути, её размышления о совместной арестантской Голгофе заслуживают того, чтобы осветить их подробнее. Вот как она описывает ход следствия по делу мужа.
“Героев на следствии среди нас не было. Думаю, что хуже всех была я; правда, подписывая “статью 206”, то есть знакомясь со всеми документами в конце следствия, я не видела разницы в показаниях. Почему на фоне героических партизан, антифашистов, членов Сопротивления так слабы были многие из русских интеллигентов? Об этом не любят рассказывать.
Понятия порядочности и предательства в таких масштабах отпадают. Многие из тех, кто оговаривал на следствии себя и других (а это подчас было одно и то же), заслуживали величайшего уважения в своей остальной жизни.
Основных причин я вижу две. Первая — страх, продолжавшийся не одно десятилетие, который заранее подтачивал волю к сопротивлению, причём именно к сопротивлению “органам”. Большая часть людей, безусловно, достойных имени героев, держались короткое время и в экстремальных условиях… У нас же нормой был именно этот выматывающий душу страх, именно он был нашей повседневной жизнью.
