Никита Кузнецов - Под флагом России

Речка разветвлялась и одна ветвь ее шла в расположенную недалеко деревню, где, как нам сказали, жила колония прокаженных, которых довольно значительное количество на Камчатке. Нашему доктору[86] сейчас же захотелось посмотреть их, и мы его насилу уговорили не расстраивать компании, а съездить в деревню в другой раз.

Перебравшись на другой берег, мы снова сели на лошадей и к вечеру, наконец, добрались до «заимки». Она оказалась очень маленькой, состоящей всего из десятка невзрачных домишек. Петропавловские обыватели живут здесь во время хода рыбы и охоты на медведей, которых на Камчатке очень много.

Каждый охотник убивает их в год штуки по 3—4 — и это им служит лучшим подспорьем в их убогом хозяйстве. Все медвежьи шкуры продаются в Японию и за каждую шкуру японцы платят от десяти до пятнадцати рублей.

Что замечательно в камчатских медведях — это их цвет: он бывает чрезвычайно разнообразен и от совершенно черного доходит через все оттенки до светло-палевого, почти даже белого. Камчатские медведи менее кровожадны и превосходят своими размерами наших бурых мишек.

Во время стоянки в Петропавловске нам в самом городе пришлось охотиться на огромного медведя, который переплыл Тарьинскую бухту в несколько миль шириной и высадился вблизи часового, стоявшего на карауле у порохового погреба.

Весь Петропавловск сейчас же мобилизовался; мы также захватили свои ружья, и «мишка» был убит. Громадную шкуру отважного мореплавателя, как победный трофей и воспоминание о городской охоте, купил и увез во Владивосток один из наших офицеров...

На «заимке» мы пробыли два дня, и время у нас прошло незаметно. К сожалению, все удовольствие пикника отравили несносные комары, которые не давали ни минуты покоя. Их приходилось выкуривать из комнаты, и даже повешенная на лицо кисея нисколько не защищала от их укусов.

Ключи «на заимке» оказались, действительно, горячими, и мы в день приезда, легкомысленно забравшись туда, едва не сварились. Более 5 минут нельзя было высидеть, а вылезши, мы чувствовали себя настолько расслабленными, что не могли даже двигаться. Но ревматизму они помогают, и наш офицер, проживши на «заимке» две недели, почувствовал большое облегчение...

Вернувшись в Петропавловск, мы через несколько дней попали на камчатское развлечение — вечеринку или, по местному выражению, вецорку, на которой присутствовало почти все молодое население города. Камчадалки, при этом, оказались с таким гордым сознанием собственного достоинства, что их приходилось приглашать каждую в отдельности; не будь это сделано, ни одна петропавловская дама из хлева, кухни и огорода не почтила бы своим присутствием этот оригинальный бал. Он был очень интересен. Музыкальной частью его заведовал гармонист, угощением служило пиво, водка, какое-то особое вино под названием «красностоп» и орехи, причем местные дамы оказали всему честь. Из танцев, кроме обычной польки и кадрили, был свой камчатский — так называемая «восьмерка» — род лянсье[87], со всякими притоптываниями, пристукиваниями и различными церемониями, вроде целования всего поезда, т.е. танцующих пар.

Вечорка прошла очень оживленно и вполне прилично, — никто из гостей не напился пьян; дамы, отдававшие смесью запаха навоза и спелой картошки, вели себя по-камчатски до невозможности чопорно и неприступно: они хотя и сидели у своих кавалеров на коленях, но все дальнейшие их легкомысленные движения строго останавливали суровой фразой: «однаце, я не понимаю, цего вы хоцыте», — причем кокетливо опускали свои глазки вниз...

Этот вечер оставил у нас всех очень оригинальное впечатление, и мы долго вспоминали своеобразный камчатский бал...

Простояв в Петропавловске с неделю, мы пополнили запасы угля и воды и отправились на самый дальний север, в Берингов пролив. Плавание наше на этот раз было вполне спокойное, и мы на пятые сутки подошли к Чукотским берегам...

После яркого солнышка, кокетливо играющего на белоснежных вершинах камчатских вулканов, — пронизывающая стужа и снег на горах встретили нас на Чукотском полуострове. А между тем было 20 июня — самый разгар летней жары, когда солнце должно бы печь и вся природа дышать зноем и красой! Тут же глыбы плавающего льда, голая галька на берегу, местами лишь прерываемая пятнами тощей, грязновато-зеленой травки, — ни кустика, не только что дерева, — все мертво, безжизненно и уныло, — вот таковы были наши первые впечатления, когда мы стали на якорь в бухте Провидения на Чукотском полуострове... Далекий, неизвестный России, ее Север встретил нас очень неприветливо: холодный ветер нес в лицо мелкую водяную пыль и пронизывал до костей, — резкие крики гусей и чаек, да треск ломающегося льда были лишь жуткие звуки, оживлявшие эту скучную мертвую природу... На берег не хотелось ехать и на корабле чувствовалось как-то веселее и уютнее. Вскоре к нам явились чукчи, и все бросились смотреть этих диких, никому не известных в России, жалких обитателей крайнего нашего севера. Они приехали к нам в какой-то кожаной лодке, которая вся просвечивала в воде. Мы сейчас же зазвали их на корабль, и вся команда бросила свои работы, чтобы посмотреть на никогда не виданных дикарей. Чукчи были одеты в меховые рубашки, так называемые кухлянки, и в меховые штаны; — на ногах у них были одеты высокие сапоги из оленьей кожи. Кухлянка, стянутая ременным поясом, для красы была оторочена собачьим мехом; на поясе прикреплялся маленький ножик и рукавицы, а на шею был повешен кисет, в котором кроме табаку хранились кремень, огниво и трут. Костюм женщин был схож с мужским: сшитый также из оленьей шкуры, он представлял из себя балахон, внизу переходящий непосредственно в шаровары. Шаровары были ниже колен собраны в складку и заправлены в «торбаса» (сапоги), украшенные небольшими вышивками... Мужчин вначале мы не могли отличить от женщин, и лишь длинные волосы на голове позволили нам догадаться, что это были чукотские женщины. Мужчины-чукчи коротко стригут волосы на голове, и она издали кажется прямо чуть не бритой, между тем женщины оставляют длинные волосы на всей голове, заплетая их в косы. Короткие косы эти прикрепляются соединенными концами к макушке, образуя сзади две небольшие петли; посредине головы расчесывается правильный пробор. В волосы женщин были вплетены небольшие пряди мелкого бисера, красного и молочного цветов. Среди женщин были несколько татуированных: синеватые вертикальные полоски покрывали им щеки и подбородок, а две длинные полоски тянулись вдоль переносья и далее вверх по лбу. Как мы узнали потом, татуировка производится над девушкой немедленно после ее сговора посредством длинного оленьего волоса, продеваемого под кожу, причем волос этот так под кожей и остается. Операция эта очень мучительная...

Общий вид чукчей был крайне неважный и болезненный, — особенно заметны глазные болезни. Среди них оказался один говорящий по-английски, и мы с ним вступили в разговор. Чукча начал жаловаться на болезни, которые свирепствовали недавно среди них и унесли многих из них в могилу; говорил про бедность и про голод, доведший их до полного истощения; сообщил, что они лишились всех своих оленей; все эти жалобы он закончил просьбой сообщить о них Белому Царю. И было так трогательно, и вместе с тем странно видеть, как чукчи, несмотря на полное отсутствие забот со стороны правительства о них, все-таки помнят и знают, что они принадлежат России, и хранят о ней память, когда их окружают одни лишь американцы и когда даже они умеют говорить не по-русски, а по-английски! Чукчи сразу у нас на корабле нашли полное гостеприимство: их накормили, напоили, дали сахару, до которого они оказались большие лакомки, — и сытые, довольные чукчи тут же на палубе и уснули. Когда они выспались, мы вместе с ними отправились на берег, чтобы посмотреть их селение. Юрты их были расположены на песчаной косе и занимали совершенно маленькую площадь. Количество юрт было не более десяти, а самих чукчей, живущих в них, не свыше человек сорока. Все селение носило на себе следы дикости, убожества и нищеты.

Мы подробно осмотрели его и даже сфотографировали самым добросовестным манером. Интересно устройство самих жилищ чукчей. Их юрты строятся так: выравнивается место и обносится камнями, в землю втыкаются, за неимением леса, китовые кости, которые покрываются оленьими или моржовыми шкурами, крепко связанными ремнями. Для того, чтобы их не сорвало ветром, по бокам на ремнях подвешиваются тяжелые камни, крепко натягивающие шкуры. Таким образом, получается круглый шатер, служащий жилищем для этих нетребовательных дикарей. Внутренность юрты разделяется на два отделения: первое — общее и заднее — спальню. В переднем отделении хранится имущество чукчей: шкуры, нерпичье мясо (нерпа — род тюленя) и др.; тут же помещается очаг, где чукчи готовят себе пищу; заднее помещение юрты отведено под «полог», служащий спальней; полог, прикрепленный к особым вертикальным кольям, или к жердям, служащим подпорками, сшит из выделанных оленьих шкур, шерстью внутрь, и образует как бы большой продолговатый кожаный ящик. При высоте в два аршина полог имеет до 4 аршин длины и до 2 ширины. Его полы лишены всяких отверстий и подоткнуты под лежащие на земле толстым слоем оленьи шкуры. Для входа в эту спальню в одном месте полог немного поднимается, так что приходится вползать туда на четвереньках. Спальня освещается и согревается тюленьим жиром, который наливается в чашку и горит, распространяя ужасный чад и копоть; эта самодельная лампа так нагревает тесное помещение, что даже в самую холодную погоду приходится в нем совершенно раздеваться. Сами чукчи сидят в юрте обыкновенно совершенно голые... Мы пробовали войти в юрту, но более минуты оставаться там не было никакой возможности: атмосфера была настолько тяжела, что мы буквально задыхались от того зловония, какое там было; это зловоние было и снаружи, оно окружало чукчу, но все-таки его нельзя было сравнить с тем, что мы почувствовали внутри, зайдя в спальню!..