Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №3 (2004)
Нас ветер бил с Амура и Амгуни,
трубил нам лось, и волк нам выл вослед.
Но всё, что здесь до нас лежало втуне,
Мы подняли и вынесли на свет.
В стране, где кедрам светят метеоры,
где молится берёзам бурундук,
мы отворили заступами горы
и на восток пробились и на юг.
Охотский вал ударил в наши ноги.
Морские птицы прянули из трав,
и мы стояли на краю дороги,
сверкающие заступы подняв.
Стихи написаны в 1947 году, уже после освобождения, так что поэта нельзя подозревать в корысти, что сочинял их в расчете на смягчение своей участи, на лагерные льготы либо на досрочное освобождение… Нет, он писал их как свободный человек, поражаясь своему собственному участию в сотворении мира:
Поёт рожок приятно и уныло —
Давно знакомый утренний сигнал!
Покуда медлит сонное светило,
В свои права вступает аммонал.
Над крутизною старого откоса
Уже трещат бикфордовы шнуры.
И вдруг — удар, и вздрогнула береза,
И взвыло чрево каменной горы.
Поёт рожок над дальнею горою,
Восходит солнце, заливая лес,
И мы бежим нестройною толпою,
Подняв ломы, громам наперерез…
Стихотворение называется “Творцы дорог” — и в нем никакой речи о “шмоне”, о “пайках”, о “вертухаях”, никаких номеров на лагерных бушлатах, никаких покойников с бирками на ногах, разборок с уголовниками, разговоров с “кумом” и прочих атрибутов низкого гулаговского стиля. “Громам наперерез” , “сверкающие заступы подняв” — словно Боги, богатыри или титаны, а не какие-то иваны денисовичи.
В стихотворении нет и намека на мандельштамовский спор личности с эпохой, оно выражает (кощунственно сказать!) высшую героическую красоту общенародного артельного подвига, совершаемого ради будущих поколений, которым придется жить за счет рудников Норильска, освещать и обогревать жилье энергией волжских гидростанций, выходить к Охотскому морю по дорогам, пробитым через сопки руками поэта и его подневольных товарищей.
Самоотречение, подобное тому, которое живет разве что в древнегреческих трагедиях, в голосах античного хора…
Оба поэта, и Заболоцкий, и Мандельштам, осмысливая ХХ век, не могли обойтись без постоянной оглядки на античные времена, когда рождалось понятие высокой трагедии. “Гомер степей на пегой лошаденке”, “лысое темя Сократа”, “читайте, деревья, стихи Гезиода”, “Пифагорово пенье светил”, “Одиссей и сирены” — это Заболоцкий. “Бессонница. Гомер. Тугие паруса”, “Останься пеной, Афродита”, “Когда бы грек увидел наши игры”, “Ахейские мужи во тьме снаряжают коня” — это Мандельштам, уверенный в том, что “поэзия — это чувство правоты,” тоскующий по “большому стилю”, в который невозможно войти, минуя трагедию, и поэт с ужасом и восторгом призывает её:
Где связанный и пригвождённый стон,
где Прометей — скалы подспорье и пособье?
А коршун где — и желтоглазый гон
Его когтей, летящих исподлобья?
Тому не быть: трагедий не вернуть,
Но эти наступающие губы —
Но эти губы вводят прямо в суть
Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба.
Мандельштам жаждет глотнуть воздуха трагедии, чтобы приобщиться к её древним тайнам, и призывает к себе на помощь тени её отцов Эсхила и Софокла, дерзко пророчествуя о том, что сегодняшние её творцы и герои могут быть грузчиками или лесорубами… Да, он угадал направление поиска, но не успел выразить в творчестве эпическую, свободную от своевольных лирических излияний, чистую суть трагедии. За него это сделал другой поэт — в буквальном смысле Софокл-лесоруб советской эпохи, работавший не где-нибудь, а на таежном лесоповале:
За высокий сугроб закатилась звезда,
Блещет месяц — глазам невтерпёж.
Кедр, владыка лесов, под наростами льда
На бриллиантовый замок похож.
Посреди кристаллически-белых громад
На седом телеграфном столбе,
Оседлав изоляторы, совы сидят,
И в лицо они смотрят тебе.
Запахнув на груди исполинский тулуп,
Ты стоишь над землянкой звена.
Крепко спит в тишине молодой лесоруб.
Лишь тебе одному не до сна.
Обнимая огромный канадский топор,
Ты стоишь, неподвижен и хмур.
Пред тобой голубую пустыню простёр
Замурованный льдами Амур.
И далёко внизу полыхает пожар,
Рассыпая огонь по реке,
Это печи свои отворил сталевар
В Комсомольске, твоем городке.
Это он подмигнул в ледяную тайгу.
Это он побратался с тобой,
Чтобы ты не заснул на своем берегу,
Не замерз, околдован тайгой.
Так растет человеческой дружбы зерно.
Так в январской морозной пыли
Два могучие сердца, сливаясь в одно,
Пламенеют над краем земли.
(Слова-то все какие эпические: “огромный”, “исполинский”, “могучие”!)
Судьба привела Заболоцкого туда, куда Мандельштам направил свое “моление о чаше”: “в ночь”, где, правда, течет не “Енисей” , но “Амур” и где “до звезды” достает не “сосна” , а “кедр” ; где над тайгой сияют не “голубые песцы” — а “за высокий сугроб закатилась звезда” , но зато есть — льды Амура, лежащие перед глазами “голубой пустыней”. Все эти совпадения и переклички слов и образов наводят на мысль, что Заболоцкий знал стихотворение Мандельштама и в известной степени обратился к знакомому сюжету, чтобы изложить его по-своему…
Героика повседневного и естественного самопожертвования досталась в удел Заболоцкому и стала сердцевиной его дальнейшего творчества. Сразу же после освобождения из ссылки он пишет стихотворение “Журавли”, в котором еще раз воплощает своё понимание трагедии и философию героизма.
Да, “черное зияющее дуло” , словно символ безымянного, безликого, слепого рока, посылает в сердце вожака журавлиной стаи “луч огня” , да, это — высокая трагедия, но не только потому, что “частица дивного величья с высоты обрушилась на нас” , но еще и потому, что горе утраты преодолевается в очистительном катарсисе, в причастии к бессмертию “стаи”, “племени”, “народа”.
Два крыла, как два громких горя,
обняли холодную волну,
и рыданью горестному вторя,
журавли рванулись в вышину.
Только там, где движутся светила,
в искупленье собственного зла
им природа снова возвратила
то, что смерть с собою унесла:
Гордый дух, высокое стремленье,
Волю непреклонную к борьбе —
Всё, что от былого поколенья
переходит, молодость, к тебе.
У Заболоцкого его личная трагедия-победа — одновременно трагедия-победа артельная, коллективная или даже общенародная: “Срываясь с круч, мы двигались вперед”, “ мы отворяли заступами горы”, “И мы стояли на краю дороги”. У него кроме двух сил — тиранической эпохи и его собственных — есть третья: античный хор, рок, судьба. Два старика замерзают “где-то в поле возле Магадана”. Но несмотря на все жестокие обстоятельства лагерного быта, естественные и главные у Солженицына или Шаламова ( “околоток”, “наряды в город за мукой”, “воровская шайка”, “бандитские глотки” и т. д.), их смерть не бытовое явление, не лагерная обыденность, а величественная трагедия (подобная гибели вожака журавлиной стаи), последний акт которой завершается в таком театре и с такими “зрителями”, что не снились никаким Софоклам и Эсхилам — чего уж говорить о наших лагерных бытописцах! На героев стихотворения взирают северные светила, сполохи полярного сиянья освещают необозримую сцену, вьюга отпевает последние мгновенья их жизни:
Дивная мистерия вселенной
шла в театре северных светил,
но огонь её проникновенный
до людей уже не доходил.
Стали кони, кончилась работа,
смертные доделались дела…
Объяла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела…
Они уже неподвластны лагерной администрации, мирской власти, времени, истории, потому что уходят в вечность, в эпические миры, где блуждают души Антигоны и Эдипа, Гамлета и Отелло, Бориса и Глеба. Стихи звучат как гимн освобождения:
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
