Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #7
Тем не менее, если судить по московскому письму Н. И. Тютчева Эрн. Ф. Тютчевой от 6/18 декабря 1857 г., должного внимания к планам поэта было явно недостаточно: “Рукопись моего брата произвела здесь то впечатление, которое и должна была произвести. К сожалению, все это ни к чему не приводит и служит только подтверждением притчи о жемчужинах, брошенных свиньям…”.
“Письмо…” увидело свет еще при жизни автора в четвертом номере “Русского архива” за 1873 г. После прочтения публикации поэт в письме к дочери Екатерине замечал: “Не знаю, какое впечатление произвела эта статья в Москве, здесь она вызвала лишь раздражение, ибо здесь сейчас подготавливаются законы, диаметрально противоположные тем, о которых говорится в этой записке, но, когда используешь редкую возможность высказаться, мнение оппонентов тебя не очень интересует”. Тютчев подразумевает готовившийся новый закон о печати (принят 16 июня 1873 г.), вносивший дополнительные ограничения по отношению к периодическим изданиям и предоставлявший министру внутренних дел право приостанавливать те газеты и журналы, в которых неподобающим образом обсуждаются “неудобные” вопросы.
Тем самым как бы возобновлялись “строгие установления, тяготившие печать”, о которых идет речь в “Письме…”. Тютчев имеет в виду ограничения цензурных уставов 1826 и 1828 гг. Согласно первому из них, прозванному за изобилие и суровость руководящих правил “чугунным”, специальные комитеты в Петербурге, Москве, Вильне и Дерпте должны были осуществлять строгий регламентирующий контроль за печатными изданиями. При этом данное цензору право улавливать по своему разумению скрытую мысль автора, находить и запрещать в произведениях места, “имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам”, открывало широкий простор для произвольных толкований. Действовавший до 60-х гг. устав 1828 г. ограничивал цензорский субъективизм, возвращал цензуру в Главное управление по делам печати при ведомстве народного просвещения и предусматривал создание Комитета иностранной цензуры, который в 1858 г. возглавит Тютчев.
Вскоре упрощавшие цензуру изменения стали обрастать всевозможными дополнениями и поправками и осложнялись расширением круга ведомств, получивших право просматривать и рекомендовать к изданию относившиеся к сфере их интересов книги, журнальные и газетные статьи. “Итак, — писал позднее А. В. Никитенко, — вот сколько у нас ныне цензур: общая при министерстве народного просвещения, главное управление цензуры, верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при министерстве иностранных дел, театральная при министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при III отделении собственной его величества канцелярии и новая, педагогическая еще цензура по части сочинений юридических при II отделении собственной канцелярии и цензура иностранных книг, — всего двенадцать”. Число учреждений, обладавших цензурными полномочиями, постоянно увеличивалось, и их получали, например, Вольно-экономическое общество или Комиссия построения Исаакиевского собора, Кавказский комитет или Управление государственного коннозаводства. “Строгие установления, тяготившие печать”, особенно усилились в конце 40-х — первой половине 50-х гг.
Тогда с началом европейских революций стали ужесточаться цензурные правила, и 2 апреля 1848 г. был создан специальный надзорный комитет под председательством директора Императорской публичной библиотеки и члена Государственного совета Д. П. Бутурлина. Комитет, вопреки цензурному уставу 1828 г., возобновил практику поиска в разных сочинениях подспудного “тайного” смысла. Стремление везде и во всем находить “непозволительные намёки и мысли” министр народного просвещения С. С. Уваров в докладе Николаю I называл манией и вопрошал: “Какой цензор или критик может присвоить себе дар, не доставшийся в удел смертному, — дар всеведения и проницания внутрь природы человека, — дар в выражении преданности и благодарности открывать смысл совершенно тому противоположный?” О том, какими “дарами” обладали многие чиновники, можно судить по деятельности предшественника Тютчева на посту председателя Комитета иностранной цензуры А. А. Красовского, которого С. С. Уваров называл “цепной собакой”, а коллега А. В. Никитенко характеризовал как “человека с дикими понятиями, фанатика и вместе лицемера, всю жизнь гасившего просвещение”. Легко представить себе, в каком диапазоне произвола подобные люди могли истолковывать предписания бутурлинского комитета не пропускать в печать “всякие, хотя бы и косвенные, порицания действий или распоряжений правительства и установления властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали”, “разбор и порицание существующего законодательства”, “критики, как бы благонамеренны они ни были, на иностранные книги и сочинения, запрещенные и потому не должные быть известными”, “рассуждения, могущие поколебать верования читателей в непреложность церковных преданий”, “могущие дать повод к ослаблению понятий о подчиненности или могущие возбуждать неприязнь и завистливое чувство одних сословий против других”. Двойной смысл можно было искать и в статьях об европейских республиках и конституциях, студенческих волнениях, в исследованиях по истории народных бунтов и т. д., а также в произведениях художественной классики. В результате, например, в Главном управлении цензуры вставал вопрос о цензурировании нотных знаков (могут скрывать “злонамеренные сочинения по известному ключу”), наказывались цензоры, отличавшиеся, по словам министра народного просвещения П. А. Ширинского-Шихматова, “искреннею преданностью престолу и безукоризненной нравственностью” (профессор Петербургского университета И. И. Срезневский), или выносились порицания изданному в 1852 г. “Московскому сборнику”, авторы которого (И. В. Киреевский, К. С. и И. С. Аксаковы, А. С. Хомяков) были принципиальными приверженцами православной монархии и ратовали за лечение ее “внутренних” язв в предстоянии “внешним” угрозам. “Всеведущий” и “проницательный” П. А. Ширинский-Шихматов заявлял, что “безотчетное стремление” этих авторов “к народности” может обрести крайние формы и вместо пользы принести “существенный вред”, а потому отдал распоряжение обращать особое внимание “на сочинения в духе славянофилов”. За единомышленниками Тютчева установили негласный полицейский надзор, что также было предусмотрено новыми предписаниями, согласно которым цензоры обязывались представлять особо опасные (политически и нравственно) сочинения в III Отделение (последнему же вменялось наблюдение за их авторами).
Тютчева, пристально следившего с середины 20-х гг. за “вопросом о печати”, не могли не коробить те особенности официальной, казенной, “полицейской” точки зрения, в силу которой устранялись от активного участия в общественной жизни литераторы с благородными помыслами и одухотворяющим словом. “Есть привычки ума, — заключает он в одном из писем, — под влиянием коих печать сама по себе уже является з л о м, и, хоть бы она и служила властям, как это д е л а е т с я у н а с — с рвением и убеждением, — но в глазах этой власти всегда найдется нечто лучшее, чем все услуги, какие она ей может оказать: это чтобы печати не было вовсе. Содрогаешься при мысли о жестоких испытаниях, как внешних, так и внутренних, через которые должна пройти бедная Россия, прежде чем покончит с такой прискорбной точкой зрения…”. Среди конкретных проявлений прискорбной предвзятости властей Тютчев мог иметь в виду и закрытие в 1832 г. журнала И. В. Киреевского “Европеец”, после того как в статье издателя “Девятнадцатый век” были обнаружены некие тайные, революционные и конституционные смыслы, совершенно противоположные воплощенному замыслу автора, или журнала Н. И. Надеждина “Телескоп” в 1836 г. после публикации в нем историософских размышлений П. Я. Чаадаева в первом философическом письме. Неадекватной формой борьбы с революционным духом в сфере печати могли служить для Тютчева и действия так называемого бутурлинского комитета, созданного в 1848 г. для постоянного контроля над цензурой и направлением периодических и прочих изданий. Цензуре подвергались уже почившие писатели А. Д. Кантемир, Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин, И. А. Крылов, запрещались сочинения Платона, Эсхила, Тацита, исключались из публичного рассмотрения целые исторические периоды. Обсуждение богословских, философских, политических вопросов становилось затруднительным, а касание злоупотреблений или проявление каких-либо знаков неудовольствия могло вменяться в преступление. Особое давление в те годы испытывали, как уже упоминалось выше, славянофилы, которых высокопоставленные чиновники называли “красными” и “коммунистами”. В результате честные и преданные монархии люди лишались права голоса в общественной борьбе с диктатом недальновидной и своекорыстной бюрократии, что ослабляло государство под видом обманчивой демонстрации его силы и подготавливало, среди прочих причин, те “жестокие испытания”, о которых говорит Тютчев. Сравни более позднее его высказывание в письме к М. Н. Похвисневу в 1869 г.: “Не следует упускать из виду, что наступают такие времена, что Россия со дня на день может быть призвана к необычайным усилиям, — невозможным без подъема всех ее нравственных сил — и что гнет над печатью нимало не содействует этому нравственному подъему”.
