Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин
Кстати, здесь мы видим различие между любовью в юном возрасте и любовью в пожилом возрасте. Разумеется, и в пожилом возрасте любовь, если она действительная любовь, сохраняет существенные черты, нарисованные выше: и здесь тоже, как и в юной любви, любовь имеет творческий характер – и идеальный и реальный в одно и то же время; и здесь тоже, говорю я, любящий создает идеальный образ любимой, перед которым он смог бы склониться, образ, ведущий к их взаимному и реальному нравственному облагораживанию и обновлению. Однако в одном и весьма немаловажном пункте любовь в пожилом возрасте неизбежно отличается от любви юной, иными словами, вторая от первой любви: она лишена целомудренной непосредственности юной любви, любви Паоло и Франчески, Ромео и Джульетты, Тони и Эвелины… Эта, первая любовь уходит вместе с собой навсегда и не возвращается вновь – во второй и последующей любви. Пусть утешают себя такие пожилые люди, которым мы, безусловно, желаем всяческого добра и счастья, что зато их любовь отличается опытной умудренностью жизнью, что она благодаря этому прочнее, что и он и она в этой любви знают друг друга лучше, и т. д. и т. п. Всё это так, конечно, и в их словах есть доля правды, но со всем тем каждому ясно, что это уже совсем-совсем не то… нечто из другой уже оперы. Ведь мы должны в нашем повествовании (я имею в виду это сочинение) быть предельно искренни, иначе к чему оно?..
На пути человека, благополучно пережившего отроческий возраст, стоит еще и другой опасный возраст – возраст полной половой зрелости, когда удовлетворение половой потребности становится насущной потребностью организма. Счастлив человек, который сумеет устоять и здесь, который сумеет сохранить в себе ту целомудренную чистоту и то презрение к низменным инстинктам, которые он выказал еще раньше, в отроческом возрасте, когда он еще только вступал в период полового созревания. Если он усилием воли сумеет противостоять натиску враждебных его нравственной природе страстей – сексуальным картинам и переживаниям, какими бы сладостными они ни казались, страстей, уродующих и калечащих правильно понятую человеческую природу, если человек, будь то юноша, будь то девушка, сумел отстоять свою девственность (как видим, даже в языке сохранилось выражение исконного нравственного начала женственности, восходящего как к истоку к женскому же началу человеческого существа), если человек, повторяю, в этот период наступления половой зрелости не растратил себя в случайных связях и не опоганил свою душу лукавыми помыслами, он опять-таки на деле доказал, что завоевал право на настоящую любовь, которую, к несчастью, и до сих пор встречаешь больше в романах, чем в самой жизни. Впрочем, это, конечно, преувеличение: в жизни много настоящей любви, любви безупречной, вероятно больше, чем мы с вами знаем, читатель. Ведь такая любовь не кричит о себе, она сродни скромности: чем ее больше, тем меньше она о себе заявляет.
Объяснение в любви, – а объяснение это, как правило, исходит именно от юноши, который для этого должен набраться настоящего мужества, – можно было бы счесть самым важным событием в истории любви, ее зарождения и развития в интимной жизни личности, человеческой индивидуальности, если бы в ней, в любви, вообще были события незначительные, малозначительные, или даже более или менее значительные. На самом деле в ней всё одинаково важно, весомо, значительно. И все овеяно поэзией.
Первое признание в любви – тема одного из самых задушевных стихотворений А. А. Дельвига. Приводим эти замечательные строчки с очень удачным пояснительным вступлением к ним Всеволода Рождественского: «…Столь же проникновенно звучит у Дельвига робкое признание в любви, впервые охватившей душу (“Романс” в рукописи 1820 года). Все слова удивительно просты и естественны, словно это и не стихи, а взволнованная непосредственная речь самого сердца. Даже рифма убрана, как нечто здесь совершенно ненужное, отзывающееся условностью, литературой. А вместе с тем это стихотворение высокого мастерства, где автор применил не столь уж простой и совсем необычный для того времени ритмический рисунок, отчетливо передающий свободное дыхание чувства. Как не вспомнить при этом слов Пушкина о “прелести нагой простоты”, той простоты, которая дается в награду за долгий искус поисков и вдохновенного труда:
Только узнал я тебя — И трепетом сладким впервые Сердце забилось во мне.Сжала ты руку мою — И жизнь и все радости жизни В жертву тебе я принес.Ты мне сказала: люблю, И чистая радость слетела В мрачную душу мою.Молча гляжу на тебя, — Нет слова все муки, все счастье Выразить страсти моей.Каждую светлую мысль, Высокое каждое чувство Ты зарождаешь в душе».(Рождественский В. В созвездии Пушкина.М.: Современник, 1972. С. 183–184.)Здесь мы являемся свидетелями счастливой взаимности в любви. Но ведь бывает и по-другому.
Девушка, конечно, ожидала этого момента, момента признания в любви к ней, ибо уже давно замечала прикованные к ней взоры юноши. Он же, тоже уже давно сроднившись в глубине своего сердца с ее милым образом, не раз искал встреч с ней, и больше, понятно, наедине. Тем не менее не только ею, но и им это объяснение в любви воспринимается со всей силой неожиданности, – таково необъятное значение этого момента в жизни обоих. Как бы девушка ни отнеслась к внушенному ею чувству, оно глубоко трогает ее своим лиризмом, вызывает в ней, если и не ответную любовь, то в высшей степени предупредительное, исполненное такта, исключительно мягкое и ласковое, на редкость бережное отношение к тому, кто питает к ней такое чувство. Она тем более бережно должна к нему отнестись,
