За языком до Киева - Успенский Лев Васильевич
Между тем подмечен весьма многозначительный факт.
Бросьте взгляд на карту нынешней нашей Пермской области. Вот какие реки и речки ее орошают: ИНЬВА, КОЙВА, ЛЫСЬВА, УСЬВА, ПИЛЬВА, две МОЙВЫ (Большая и Малая), КОЛВА, ВИЛЬВА, НЫТВА, ШАКВА…
На карточке, лежащей передо мною, выписано еще больше дюжины точно таких же речных имен.
В соседней Свердловской области текут СЫЛВА, ЛОЗЬВА, СОСЬВА, КАКВА, ЛОБВА, НЕЙВА и другие…
Даже совсем ничего не понимающий ни в лингвистике, ни в топонимике человек заподозрит: «Это что-то должно обозначать!» И обозначает.
Финно-угорское имя Иньва значит в переводе «женская вода» (есть неподалеку и «мужская вода» — АЙВА). Койва означает «птичья вода». Становится ясно: в финно-угорских гидронимах элемент «-ва» имеет значение «вода» или «река». Точно так же в Дании большинство рек носят имена, оканчивающиеся на «о» (ГУДЕНО, КОНГЕО, НЕРЕО, ОДЕНО, СУКО) только потому, что слово «о» по-датски значит «река». Точно так же на тысячу-другую километров восточнее множество речных имен оканчиваются на «-ка» (СИЛЬКА, ТАЛЬКА, ВАТЫЛЬКА, ПОКОЛЬКА, ПЮЛЬКА, КАРАЛЬКА и даже ПЕЧАЛЬКА) только потому, что обработанное русскими на свой лад чулымо-тюркское «кы» означало на местном языке «река».
Смотрите, как прекрасно: учел все возможные форманты во всех доступных наблюдению топонимах мира, разнес их по языкам и народам, установил их значение и — дело в шляпе.
К сожалению (а может быть, и к счастью!) это не совсем так. Даже совсем не так.
Город НАРВА стоит на реке НАРОВЕ (иногда ее неправильно также называют на эстонский лад рекой НАРВОЙ). В обоих случаях имя реки удовлетворяет требованию: оканчивается на «-ва», которое, по-видимому, можно понимать как «река», остается только дознаться о значении основы «нар».
И вот — ничего подобного. На реке, которая по-эстонски называется НАРВА-ЙОКИ (Нарова — русский вариант), имеется порог, иногда описываемый даже как водопад. На языке вепсов, финского народа ближних мест, порог — «нарвайнэ». Никакой «воды», никакой «реки», никакого форманта «-ва». Это «-ва» в данном случае превосходно объясняется самой основой гидронима.
Да, собственно, того и следовало ожидать. Имена рек, в которых «-ва» фигурировало в нужном нам смысле, разбросаны настолько далеко от берегов Финского залива и Чудского озера, что было бы крайне странно, если бы каким-то путем они проникли сюда. Там они образовали целое поле сходных гидронимов. Их «поле» было некогда полем деятельности народностей, в языке которых и на самом деле «ва» означало воду, реку.
У родственных эстам западных финнов вода именуется несколько иначе — «веси». И только чудо могло бы перенести сюда гидроним, где конечное «-ва» означает «вода».
Впрочем, тот, кому очень захотелось бы, несмотря ни на что, настаивать на такой возможности, имеет один запасный выход. Можно предположить, что пермское и свердловское «-ва» вышло не из языка восточных финнов, которые никогда не жили у Финского залива. Можно допустить, что оно досталось им готовым из языка какого-то более древнего народа, который был некогда расселен на огромном пространстве от Урала до Балтики и повсюду оставил в качестве доказательства своего существования гидронимы с конечным «-ва».
Но вы сами понимаете, что это только умозрительные гипотезы. И приходят историки и так же, как в случае со смоленской Сибирью, доказывают, что такого пранарода скорее всего не было, а значит, на свете существует множество различных «-ва», и каждое из них следует изучать и понимать в особицу.
Тем не менее, подобно тому как в физических науках современная мысль все глубже и глубже уходит в самое строение материи, начинает оперировать уже не самими реально предстоящими нам телами, а тончайшими деталями их сокровенной структуры, и тем движет все вперед и вперед наше представление о мире и его жизни, так и современная топонимика от самих имен мест переходит к изучению их внутреннего строения, обнаруживает в нем их элементы и, изучая их, получает возможность глубже и тоньше понимать стоящие за географическими именами жизненные процессы.
Приведу два примера, на которые указывает в одной из своих работ топонимист В. Никонов.
Он считает, например, что, нанеся на карту топонимы с суффиксом «-иха» (БАРАНИХА, АНЦИНОРИХА), мы можем наблюсти картину постепенного расселения наших предков из Суздальской Руси, — места, в котором можно видеть как бы прародину этих названий, — в одну сторону далеко на восток, через Волгу и Каму, в зауральские части страны, и, в несколько более позднее время, на запад за Днепр, к Днестру и Серету… Иначе говоря, то, о чем могли отрывочно судить по летописным данным и неполным, суммарным сообщениям исторических актов, как бы проявляется само собою на самом теле нашей планеты, в географических именах, закрепленных на нем самой жизнью далекого прошлого, наподобие того как свет на поверхности чувствительной пластинки закрепляет картину того, что отбросил на нее объектив. Картина незрима, пока эмульсии не коснулся проявитель. Проявителем в нашем случае оказывается топонимика. Она превращает имя места в историческое свидетельство, в вещественное доказательство реальности былого в его статике и динамике.
Если отдельное слово рассматривать как молекулу, образующую «вещество языка», а морфему, его составную часть, как своеобразный «атом», то на долю звука выпадет роль одной из внутриатомных «элементарных частиц».
Современная топонимика склонна производить свои исследования и на, так сказать, «внутриатомном», звуковом уровне. Что могут они дать?
Языки мира, помимо всего прочего, характеризуются и своим отношением к звукам. В чем оно выражается?
Приведу несколько достаточно грубых и, вероятно, научно неудовлетворительных, но, на мой взгляд, поясняющих суть дела примеров.
Известна всем славная фамилия Пржевальский. В старом справочнике я обнаруживаю фамилию Перевальский. По сути дела — одна и та же фамилия, но одна и та же славянская основа по-разному оформлена в двух близко родственных славянских языках.
Для польского языка сочетание звуков «пш», «вж» характерно. Оно в нем встречается весьма часто (король Пшемыслав, писатель Пшибышевский, городок Пшедмост). А в языке русском на этих же местах возникает другое сочетание звуков, свойственное именно ему: «пере-», «пре-».
Это закон, и он проявляется во всех случаях словообразования. Довольно понятно, что, встретив в справочнике «Весь Петроград» за 1915 год коллежского советника русской службы Владимира Ивановича Пржевалинского или вдову статского советника Зиновию Георгиевну Пржибыльскую, несмотря на то что оба они обитали в столице России и были русскими дворянами, можно было заранее сказать, что перед нами поляки либо по роду своему, либо же по браку. Русское «берег» недаром переводится на польский как «бжег».
Во многих тюркских языках действует так называемый закон «сингармонизма гласных». Грубо говоря, сущность его заключается в том, что если в слове, в его первом слоге вы встречаете тот или иной гласный звук, например «а», то и во всех последующих слогах можете ожидать либо этот же самый звук, либо строго определенного порядка другие.
В славянских языках, в русском в частности, ничего подобного не наблюдается. Вот почему, столкнувшись на карте или в жизни с топонимом вроде АСТРАХАНЬ или КАРАГАНДА и зная, что никаких других народов с языками, в которых действует закон сингармонизма (ну, скажем, некоторых финских), ни в дельте Волги, ни в Зауралье на этой широте не наблюдалось, вы с достаточной степенью вероятности заподозрите в этих топонимах тюркские.
Русский язык широко и свободно использует звук «ы», который для народов Западной Европы представляет при изучении русского камень преткновения. Но никогда в нашем языке «ы» не выступает в качестве первого звука слова. Очень редко в одном слове сталкиваются два или три «ы».
В то же время в турецком языке множество слов начинается с него: ышкаф — шкаф, ышмендефер — железная дорога, ытыр — благовоние, ыхламур — липа.
