Владимир Николаев - Сталин, Гитлер и мы
Есть широко известная фотография: фюрер весной 1945 года обходит строй солдат-подростков, членов гитлерюгенда, и внимательно вглядывается в их лица. Это был его последний резерв, больше свежих войск у него не было, и он, не задумываясь, вооружил и поставил в строй школьников. Знал ли он тогда, что Сталин летом 1941 года тоже увидел свое спасение в подростках? Когда гитлеровские войска быстро, словно на учебном марше, шли по нашей земле на восток, Сталин, конечно же, вспомнил, что ни разу не подумал о возможности оборонительной войны и о сооружении укреплений, и решил быстро наверстать упущенное. Но где взять сотни тысяч землекопов для этого дела, когда все годные и негодные мужчины были на фронте или на производстве?
Выше коротко рассказано о том, к чему привели невежественность и самонадеянность Сталина нашу страну в 1941 году. Теперь несколько слов о том, как все это выглядело с самого низу, как за это пришлось расплачиваться народу. Речь пойдет о событиях, о которых у нас до сих пор упоминать не любят…
Через несколько дней после начала войны я зашел в свою родную школу и узнал, что старшеклассникам надлежит явиться во двор соседней школы в назначенный день и к определенному часу. Было сказано, что надо будет ехать куда-то из Москвы. Зачем и на сколько, никто не знал, но причина поездки подразумевалась — война. Не раздумывая, я решил, что надо ехать. Дома у меня эта новость переполоха не вызвала, возможно, потому, что в те дни никто еще не представлял всей серьезности случившегося, а правдивой информации, разумеется, не было. В назначенный день в своем выходном костюме и полуботинках, в новеньком демисезонном пальто я двинулся на сборный пункт. В дорогу захватил шахматы, туалетные принадлежности. И все! В чужом школьном дворе толкалось несколько сот старшеклассников из ближайших школ. Со стороны могло показаться, что они собрались на демонстрацию, девчата выглядели особенно празднично, нарядно. Играл духовой оркестр, всех пришедших под эту музыку переписали. И ни слова о цели всего этого мероприятия! Потом, когда уже завершилась эта эпопея, оказавшаяся, как и многое другое в то время, одновременно и героической, и трагической, стало ясно, что с самого начала переборщили с секретностью, но такова была тогда традиция. Могли бы, не вдаваясь в подробности, попросить нас экипироваться соответствующим образом, по-иному собраться в дальний поход, из которого потом многие не вернулись домой.
На другой день мы оказались на берегу Днепра в Смоленской области. Наконец нам объявили, что мы будем строить оборонительные сооружения. Разместились мы в каких-то сараях, кормились у походных кухонь. Рыли противотанковый ров. Он тянулся вдоль левого берега Днепра, параллельно ему, где были начало и конец рва, никто не знал, для нас он был бесконечен, как и сама река. Оглядываясь назад, удивляюсь, зачем мы вообще его рыли. Ведь перед ним была такая мощная преграда, как река, а наш ров по сравнению с ней был просто пустяковым — метра четыре шириной и два глубиной. Но мы не рассуждали, а рыли. К непривычному делу приспособились довольно быстро.
Работали у самого моста через Днепр, шоссейная дорога была все время перед глазами. Ни днем, ни ночью движение по ней не прекращалось в обе стороны, на запад и на восток. Мы жадно расспрашивали военных, как там дела на фронте, мы были уверены, что он еще очень далек от нашего рва. Откуда нам было знать, сколь стремительным было наступление немцев?
Доходившие до нас иногда официальные сообщения Совинформбюро не могли вызывать особого беспокойства. Обрушившаяся на страну беда была так страшна, что ее всячески старались утаить. Впрочем, это было в традициях всегда лживой коммунистической пропаганды. Вот первые сводки тех кошмарных дней: «Противник отбит с большими потерями», «Противник успеха не имел», «Противнику при его попытке наступать нанесено значительное поражение…» Более сложный вариант: «Соединения противника на этих направлениях отсечены от его танковых частей». Могли ли мы тогда понять из этого сообщения, что произошло самое страшное — танковый прорыв, как правило, с последующим окружением? И еще в том же духе, о похожей ситуации: «Наши войска вели бои с просочившимися танковыми частями противника…» А мы думали: враг напал внезапно, еще несколько дней, мы развернем свои силы и погоним врага до Берлина…
Если бы мы тогда знали, что белорусская столица Минск, далеко от границы, была занята немцами на исходе первой (!) недели войны! На другой день после ее падения, 29 июня, Совинформбюро сообщало: «Наступление танковых частей противника на Минском и Слуцком направлениях остановлено действиями наших войск. Танковые части противника несут большие потери». Кто мог подумать, что «остановлено» означает падение Минска и что отныне «Минским направлением» в наших сводках еще некоторое время будет называться продвижение врага на восток от Минска! Кто-то так и додумался называть эти направления именами городов не только тогда, когда враг шел на них с запада, но и тогда, когда, захватив их, шел дальше на восток.
Над нами часто летали вражеские самолеты, но вот что характерно: наш ров не бомбили, наверное, понимали, что мы зря стараемся, зато по ночам бомбили мост, днем боялись наших зениток. Под нами аж земля вздрагивала от разрывов тяжелых бомб. Однажды утром, после такого очередного налета, мы обнаружили, что угол нашего сарая прошит крупнокалиберным пулеметом, но из нас никого не задело… Впервые кое-что определенное о положении на фронте нам сказали орудийные раскаты с того берега реки. Фронт подошел к нам. А мы продолжали копать ров и жить в сарае. Неожиданно нас собрали, вручили каждому по буханке черного хлеба и куску сыра, показали путь на восток и приказали немедленно уходить.
Отступали мы по шоссе или, когда бомбили, шли в стороне от шоссе, но на восток. Страшно не было по молодости. Уверен, что взрослым было куда хуже. То и дело наталкивались на такие же группки московских школьников. Обменивались, как теперь говорят, информацией. Узнавали о первых жертвах, раненых и убитых ребятах. Оказалось, что многие из других строительных районов не успели выскочить так же благополучно, как мы, и попали в тыл к немцам.
На Смоленской дороге судьба вырвала меня из отрочества и бросила в суровый мир войны и взрослых людей. Насмотрелся я там… И побрел в иную жизнь по самой многострадальной дороге России. Кто только не осквернял ее тяжкой поступью захватчика! Татары, немцы, поляки, французы… Но одно дело читать об этом, другое — самому идти по прибитой кровью пыли, под надсадный хрип отступающих. Идти в шестнадцать лет, не понимая: что же происходит?! После того, как нас несколько лет готовили к победоносной войне на чужой территории!..
Всю эту нашу эпопею я смог описать в журнале «Огонек» только с приходом гласности и после публикации получил много читательских писем. Приведу отрывки из одного такого послания:
«Я родилась в 1926 году, до войны мы жили в городе Солнечногорске Московской области по ул. Рабочей, 12. Училась в 1-ой городской школе. Когда была объявлена война, был брошен клич: „Все комсомольцы на уборку урожая в Брянскую область!“ Могла ли я от них отстать? Нас выгрузили на ст. Жуковка. Местные жители, увидев нас, почему-то плакали, оказалось, что их дети были вывезены на уборку в Московскую область… А через несколько дней мы начали рыть противотанковые сооружения. Несколько раз нас бомбили, были жертвы… Потом выучили нас на сандружинниц, и мы погружали раненых в вагоны и сопровождали их до Москвы. Ломали ветки деревьев, устилали ими пол вагонов и на них клали раненых. Бомбили нас сутками и обстреливали. Трупы бойцов выбрасывали из вагона по пути следования. Мы плакали, ведь в армии были наши отцы, братья. Врач объясняла нам безвыходность такого варварства тем, что боялись инфекции, ведь ехали иногда неделями… Разбомбило вагон, где было все командование эшелона… Дочери нашего аптекаря оторвало обе ноги. Уж я не плакала, отупела до последней степени. Ранило меня осколком в бедро. Зашивать некогда было, крепко затянули тряпками от рубашки…
Домой вернулись мы с Лидой Лаврентьевой, тоже из нашей школы. Еще через несколько месяцев вернулись моя сестра и подружка. И это все от 600 комсомольцев. Не вернулись и учителя нашей школы… Кто мы — дети войны? Участники ее? Жертвы? Наверное, и то и другое.
Перечитала, извините за исправления, но переписывать не стала, когда кончила письмо, мне стало худо. Пережить еще раз все? Не могу. Извините».
Итак, осталось в живых четверо из шестисот (может, все же на несколько человек больше, чем четверо?). Числятся эти погибшие в жертвах войны? Конечно, нет! Кто и куда сообщал о них? Это все жертвы как раз из тех многих миллионов, каких вполне могло и не быть, если бы нами руководил не «гениальный товарищ Сталин». Ясно, что в то время он был абсолютно не готов к такому развитию событий, не мог понять, почему мы, во много раз превосходя немцев, бежим от них.
