Литературка Газета - Литературная Газета 6261 ( № 57 2010)
Не раз слышала о писателе и от общих пинежских знакомых, и от коллеги по областной молодёжной газете Юрия Галкина. Он был чуть ли не первым, кого ещё в начале 60-х Фёдор Александрович выделил среди начинающих писателей Севера, поддержал в начале пути и в дальнейшем следил за его творческой судьбой.
В начале 1970-х Юрий Галкин работал в «Нашем современнике». 1972 год этот журнал открывал абрамовской повестью «Алька». Прочла. Потом – «Пелагею»… Помню, как щемила душу повесть о деревенской пекарихе, матери бесшабашной красавицы Альки…
Тут подоспели и «Деревянные кони», сборник повестей, выпущенный в Ленинграде в том же 1972 году. Я получила книгу с надписью «…от Алькиного отца с благодарностью». После того как Фёдор Александрович прочёл в газете «Правда Севера» (он её и в Питере выписывал) мою рецензию на «Альку», он послал мне эту книгу с коротким письмом, где благодарил «за добрые слова о взбалмошной, непутёвой, но где-то и обаятельной моей девке». Среди моих предков, насколько мне известно, крестьян не было. Но после повести «Деревянные кони» чувство кровной, родственной связи с абрамовскими героями почему-то не покидает меня до сих пор.
…В мае–июне 1974 года Фёдор Александрович строил в Верколе свой дом. Зимой он купил, «как кота в мешке», за глаза у хозяйки, давно не жившей здесь, «самый скудный, быть может, по веркольским масштабам, домишко, но зато на самом прекрасном месте». Ради места и купил: рядом со знаменитой старой лиственницей, которая не раз упомянута в его книгах; на высоком «абрамовском угоре» над Пинегой-рекой – наискосок через дорогу, раньше стоял дом, где он родился и вырос.
Строил свой дом не в переносном смысле. Во всех строительных работах деятельно участвовал сам Фёдор Александрович. Учился плотницкому делу у лучших веркольских мастеров, возводивших ему дом практически заново; доставал стройматериалы, выбивал транспорт… Впрочем, об этом подробно рассказала в документальной повести «Дом в Верколе» Людмила Владимировна Крутикова-Абрамова, вдова писателя. Мне же удалось в последние дни мая 1974-го увидеть своими глазами, как «писатель меняет профессию»…
«Правда Севера» направила меня в командировку, задание было связано с сельским хозяйством. А тут стало известно, что писатель Абрамов сейчас в Верколе. И моя начальница, вспомнив, что Фёдор Александрович знает меня заочно по публикациям в газете (бандероль на моё имя он послал в «Правду Севера»), поручила мне встретиться с ним и взять интервью…
…И вот, не сразу показавшись из-за угла строящегося дома, приближается ко мне невысокий мужичок в ватнике, резиновых сапогах, с непокрытой черняво-кучерявой головой, хмурый и сердитый. И топор из руки не выпускает… Позже, не раз перебирая в памяти подробности первой встречи с Фёдором Александровичем, поняла его настроение и реакцию на мой приезд. Человек только на пятьдесят пятом году жизни начал вить собственное «гнездовье» (его слово) на своей малой родине, спешил: ждала литературная работа – другой незаконченный «Дом», завершающий тетралогию «Братья и сёстры»; затем поиски и сбор материалов – запись воспоминаний пинежских старожилов для будущей «Чистой книги» (надеялся, что она станет главным делом его жизни), и ещё много чего было задумано…
А тут то строителям мешают работать «особенности русского национального характера», то вот незваная корреспондентка явилась так некстати. Да ещё от «Правды Севера»! Хоть и изрядно времени прошло, но ещё не утихла в нём обида на нашу областную газету за то, что организовала по указанию свыше открытое письмо «Куда зовёшь нас, земляк?» за подписями его односельчан. Словом, чувствую: интервью не будет. Но Абрамов, заметив, что я веду себя как-то странно для газетчика, спросил, как моя фамилия (не представилась при встрече из какого-то глупого самолюбия). А когда назвалась – передо мной был совсем другой человек. И топор был оставлен на время – правда, не без сожаления.
«НЕ ОТСТУПАЯ – БЫТЬ САМИМ СОБОЙ…»
Пока строился дом, Фёдор Александрович жил в отдельной «боковушке» у Александры Андреевны Постниковой, учительницы-пенсионерки, очень им уважаемой. Он тут же решил и меня устроить к ней – «чтобы вечерами после работы удобнее было разговаривать». А пока, поскольку до дома Александры Андреевны на другом конце Верколы около двух километров пути, Абрамов повёл меня пить чай к своей родственнице Офимье Фёдоровне Клевакиной, жившей почти напротив его стройки. Он её, несмотря на дальность родства, тёткой называл. И эту историю про «Офимьин хлебец» подбил её рассказать: как она придумала в военную «голодуху» высушить и смолоть мох – «чистенькой, беленькой», замесить («мучки живой, ячменной горсть была»), испечь, взять с собой на пожню, где всех удивила… «Некорыстные то были хлебцы военной поры», – с грустью вспомнил Фёдор Александрович. А в 1974 году мы с удовольствием хрустели сухарями из домашнего житничка (ячменного хлеба), и Абрамов сказал, что здесь, в Верколе, это его любимое угощение к чаю. Мне же вкус житника, испечённого в русской печи, был памятен ещё с военного детства…
Офимью Фёдоровну ждали свои дела, а мы завели разговор о литературе. Сначала о Солженицыне. Свежа была в памяти кампания «массового осуждения народом» писателя. К Абрамову обратились с предложением присоединить и его подпись под очередным «коллективным» письмом. Абрамов и Солженицын были очень разными во многом, но их роднило то, что обоих благословил в литературу Твардовский: когда он был главным редактором «Нового мира», в его журнале увидели свет «Две зимы и три лета» и «Один день Ивана Денисовича».
Но вот героиня рассказа «Матрёнин двор» вызывала у Абрамова неприятие, желание противопоставить ей, кроткой страстотерпице, судьбы и поступки наших северных крестьянок. Он считал, что Александр Исаевич слишком её идеализировал: «Зря сделал из Матрёны икону…» Ну и ещё по некоторым позициям он расходился с Солженицыным. Это и попытались использовать. Но своей подписи Абрамов нигде ставить не стал, «хотя, – как он говорил, – её от меня особенно настойчиво добивались, так как я был тогда секретарём парторганизации Ленинградского отделения Союза писателей». Мало того, Фёдор Александрович всеми доступными способами постарался выразить своё резко отрицательное отношение к этой свистопляске вокруг Солженицына и свою поддержку его гражданской позиции. В те годы это был мужественный, принципиальный поступок..
И всё же мы с ним едва не поссорились в первый же день знакомства… Из-за «Мастера и Маргариты» Булгакова. Фёдор Александрович признался, что он не в восторге «от этой вещи». Все булгаковские фантасмагории, выдумки «на него лично не действуют», поскольку в реальной жизни, он знает, происходило куда страшнее «любых фантасмагорий». Я тут же взвилась. Живо вспомнился обыск у нас в квартире четыре года назад. Искали «Раковый корпус» Солженицына, «Белую книгу» в защиту Даниэля и Синявского, журналы «Грани» и «Посев»… Не нашли… Конечно, Фёдор Александрович ни сном ни духом не ведал о причинах моей неожиданной горячности, даже растерялся немного. И согласился всё-таки с тем, что право каждого писателя – выбирать близкий ему жанр, удобную художественную форму…
Тут, встревоженная громким разговором, заглянула в дверь хозяйка, но мы уже снова мирно макали житные сухарики в остывший чай. «Ты што, тётка, боишься, что мы тут дролимся сидим? Входи, входи смело, не помешаешь», – шутливо пригласил хозяйку в её собственную избу Фёдор Александрович.
Вскоре вышли втроём на улицу, и пока Офимья Фёдоровна подпирала палкой-сторожем дверь, Абрамов спросил: «Ну а хоть Белов-то вам нравится?» «Очень! Очень!» – ответила я горячо и совершенно искренне. Он явно обрадовался, но тут же начал озабоченно сетовать, что вот только зря Вася стал пьесы писать, не его это дело и не очень получается, – «а ведь сколько ещё мог правдивых, сильных вещей создать о северной деревне, о том, что хорошо знает и понимает глубоко…».
Да, спорщик он был отчаянный. Но, как точно подметил Лев Абрамович Додин, поставивший спектакль по прозе Абрамова, если собеседник твёрдо и доказательно отстаивает свою точку зрения, – его можно переубедить.
Стоило мне упомянуть о своих попытках поддержки издания отдельной книги об О.Э. Озаровской, как он: «А что такого сделала ваша Озаровская, кроме того, что нашла нашу Кривополенову?!» Возможно, он просто заводил меня, но я обиделась за Ольгу Эрастовну – талантливую писательницу, артистку, фольклористку, исследовательницу Русского Севера, – что тут же выпалила прочувствованную речь во славу этой замечательной женщины. И Фёдор Александрович поднял руки вверх: «Сдаюсь! Сдаюсь! Согласен, нужна отдельная книга об Озаровской…»
